С одной стороны, Фрейд отличался большой методичностью как своего мышления, так и своих привычек и обладал поистине замечательной способностью систематизировать колоссальный фактический материал. Но, с другой стороны, он довольно презрительно относился к педантичному использованию терминологии, находя подобную деятельность скучной; он никогда бы не смог сделаться математиком или физиком или хорошим шахматистом. Он легко, быстро и спонтанно писал, никогда тщательно не редактируя написанное, так как считал это пустым и утомительным занятием. Отдельные неясности и двусмысленности его текстов не раз заставляли переводчиков поломать себе голову. Однажды я попросил Фрейда объяснить, почему он использует фразу, значение которой остается неясным. С гримасой на лице он мне ответил: «Pure Schlamperei»[18]. Здесь мы сталкиваемся с проявлением одной из его главных характерных черт — неприязнью к помехам и ограничениям. Он давал волю своим мыслям, не задумываясь об упрощении их изложения на бумаге.
Мы уже отмечали раннюю склонность Фрейда к умозрительным размышлениям, которую он жестоко подавлял. Мотивом такого подавления частично являлась боязнь ухода от реальной действительности, но в основном — опасность высвобождения потока бессознательных мыслей, для которых он был еще недостаточно зрел. (Фрейду потребовались определенное время и мужество, чтобы осуществить — в возрасте 40 лет — свой самоанализ.)
Фрейд стремился к интеллектуальной дисциплине, так как наука того времени (как, впрочем, для некоторых людей еще и сейчас) ассоциировалась не только с такими понятиями, как объективность, но и с такими, как точность, измерение, строгость, — всем тем, к чему, как мы знаем, у Фрейда душа не лежала. Более того, в XIX столетии вера в естественные науки как панацею от всех мировых бед — вера, которую Фрейд сохранил до конца своих дней, — начинала вытеснять бытовавшие прежде надежды, связывавшиеся по очередности с религией, политикой и, наконец, философией. Такое почтительное отношение к науке пришло в Вену со значительным опозданием с Запада, и прежде всего, из Германии и достигло своей кульминации как раз в 70-е годы. Фрейд, несомненно проникнутый всеобщим настроем, должен был ощущать, что строгость и тщательность занимают важное место — особенно в «точных науках».
Конфликт между искушением отдаться во власть своих мыслей — и, разумеется, игры фантазии — и потребностью обуздать их с помощью научной дисциплины закончился решительной победой последней. Пользуясь более поздней терминологией, этот антагонизм можно выразить как противопоставление принципа удовольствия принципу реальности, хотя второй принцип вскоре тоже оказался наделен огромным удовольствием. Возможно, этот конфликт соответствует также противоречию между верой в свободу и верой в детерминизм — древней антиномии, которую Фрейду предстояло столь блестяще разрешить четверть века спустя. Как часто случается в подобных ситуациях, сила подавления оказалась не просто достаточной, но и, вероятно, чрезмерной. Ибо, как мы позднее увидим, если бы Фрейд не так усердно подавлял свое воображение и не воздерживался бы от напрашивавшихся, но казавшихся несвоевременными выводов, его путь к славе не был бы таким непростым.
