— Что это значит? Что это за фокусы? — пробормотал один из солдат. Остальные поежились, но промолчали.
Это значило, что генерал, выслушав донесение о съеденных бешеных кроликах, крикнул, что он плюет на прививки, и приказал в эту же ночь расстрелять двадцать два солдата фюрера и закопать их трупы поглубже в землю. Он был седой и хитрый, этот генерал. Он сразу же догадался, что двадцать два человека не могли съесть восьмерых кроликов и что теперь уже нельзя найти виновных.
Несколько пулеметных очередей — и со всеми было потуплено одинаково. Так окончили жизнь двадцать два немецких солдата, не совершивших на земле всего, что им было предназначено и обещано фюрером, и сохранивших двадцать две пули в подсумках русских бойцов.
И такова уж человеческая справедливость, — итальянцы смеялись не над теми, кто съел бешеных кроликов, а, наоборот, над теми двенадцатью солдатами, которые их не ели и попали впросак. Здорово их надул полковой доктор.
1942
Спор начался около Барнаула, когда поезд медленно проходил, громыхая на стыках, по мосту через Обь.
Пассажиры бросились к окнам, чтобы посмотреть на великую сибирскую реку, но ничего не увидели, кроме мокрого снега. Ветер нёс его белым дымом, и только внизу, у самых устоев моста, можно было увидеть свинцовую воду. От неё поднимался холодный пар.
Боец с костылём отвернулся от окна, сплюнул, скрутил цигарку и сказал с досадой:
— Ну и климат у вас в Сибири. Второй день валит снег с дождём, будь он проклят!
— Гляди, какой самокритик! — пробормотал высокий небритый боец. — Сибирь ему не с руки. Богаче Сибири нету страны на земле. Я, бывало, еду через лес к себе на кордон, так у меня на колёсах одной давленной ягоды на два пальца налипнет.
— Какой ягоды? — спросила девочка с двумя косичками.
— Известно какой — земляники.
— Эх ты, чалдон, — вздохнул боец с костылём. — Пожил бы у нас под Владимиром, тогда бы иное запел.
— Каждая курица, милые, свой насест хвалит, — сказала старуха в огромных валенках. — По мне, лучше Алтая нет земли ни в каких государствах. Алтайские кони — огонь! У кого сердце слабое, тот на них ездить не смеет.
Спор разгорался. Раненые бойцы, ехавшие в недолгий отпуск, и пассажиры начали наперебой хвалить родные места. И удивительно было то, что каждый из них был прав. Молчал только боец-казах с рукой на перевязи. Сначала он застенчиво улыбался, потом наклонился ко мне и сказал шёпотом:
— На родину еду!
Я взглянул на него, и он повторил:
