Голос дяди Матвея становится грустным.
— Ко мне старики заглядывают как к депутату, заявления пишут. Тому — это, тому — се. Скажешь председателю об этих заботах, он не отвернется, но слабо слухает. Потерпят старики. Тут главное — молодую силу удержать!.. Дед Волошин вчера приходил. Слабенький стал Кузьма Антоныч. Прижался в уголке коридора конторы, вид виноватый, робкий: извините-де, отвлекаю вас, занятых людей, мешаю. Глянул я на него — стыд сжег. Да на таких, как Кузьма Антоныч, в войну весь колхоз стоял. Он тебе и кузнец, и конюх, и пахарь... Ему до земли нам кланяться...
Я смотрю на дядю Матвея, на маму и вспоминаю слышанные где-то слова о том, что когда-нибудь в мире подсчитают, как велики затраты человечества на продление рода своего. Но много ли мы тратимся на благодарность тем, кто уже отработал, отслужил свое?..
Прежде чем пригубить стаканчик, тетя Ксеня успевает сладко подморгнуть мне и сказать:
— За зятька.
— А это еще поглядим. — Дядя Матвей многозначительным взглядом ощупывает меня. — Тебе ведь Наташеньку-то нашу доверить боязно, Николай. Сам умыкался в город и ее утянешь.
— Зря волнуетесь, дядя Матвей, — успокаиваю я его. — Жениться пока я не думаю.
— Да ты женись, женись! Кто ж против! — заторопился дядя Матвей. — Я о другом... Растишь, учишь вас. А чуть подросли — шнурь в город. А теперь и подрастать, поглядишь, некому. Бабы совсем рожать перестают. Чем им больше и дольше декретные плотют, тем дальше сторонятся своего главного женского дела... Э-эх.
— О старости своей не думают, — тетя Ксеня поддерживает мужа. — Раньше о детях говорили: наследники, кормилицы растут.
— А теперь у стариков пенсия. Их кормилец теперь — общество, — напоминает Сергей.
— Ишь, какие смышленые стали! На все ответы знают, — дядя Матвей настороженно глядит на Сергея. — И вы решили, значит, без детей обойтись?
— Есть у нас один. Хватит. — Сергей озорно подтолкнул плечом жену. Лена стесненно опускает густо накрашенные ресницы и говорит негромко:
— Самим бы пожить...
— Во! Слыхала, Марусь? — Дядя Матвей, словно жалуясь, поворачивается к маме, а потом опять с изумлением оглядывает нас. — Ой-ой-ой, как поумнели! А мы-то, Марусь, были люди темные, не знали, в чем грех, а в чем спасение. Знай рожали да растили, по недомыслию своему, выходит... Теперь, гляди-кось, невозможно как все поумнели... Только я вот что скажу... Я как депутат вам такие цифры назову, а после соображайте... Сто три двора в Ключевке. Так? Десять лет назад на каждый двор приходилось по пять человек, а нынче лишь по два с половиной. Ну!.. «Пожить хотим!» Мы поживем, а там хоть конец света.
