Гете когда-то сказал: «Классика – это здоровье, романтизм – это болезнь». Как он был прав! Писатель Генрих Манн, процитировав эти слова, сказал в 1946 году: «Этот великий ценитель жизни не любил их всех. Для немецких романтиков характерно самое низменное понимание и чувство жизни, какое только возможно в литературе. Сказки, древнегерманский маскарад, вымученный экстаз и бездны глубокомыслия – кто может продолжить? Эти поэты писали так, словно были последними из оставшихся на земле людей». Как и для прочих мыслителей той эпохи, «политика была вне обсуждения. Заменой послужила история. В утешение романтики развили в себе роковой фанатизм национальной гордости».
Один рассудительный критик как-то заметил, что Гете был очень уравновешенным поэтом. Сам Гете объяснял это так: «Он имел в виду, что при всей моей поэтической деятельности я остаюсь разумным человеком, живущим по бюргерским меркам». Напротив, немецкие романтические поэты стремились к бесконечному, к невыразимому, к ночи и смерти. Поэт-романтик Август Платен начинает одно из своих самых знаменитых стихотворений такими словами:
Тот, кто однажды видел смерть,
Не может жить: он смерти предан.
Какая странная логика! Свою поэму он назвал «Тристан». Это прославление смерти возвращается в «Тристане» Вагнера. Смерть стала вдохновляющим гением и Ганса Пфицнера в его опере «Палестра».
Новалис, один из самых ранних романтиков, писал стихи, полные неземных видений и экстравагантностей, но ни одну из его поэм – ни по смелости, ни по возвышенности – нельзя поставить рядом с лучшими стихами Гете. Сам Новалис с иронией говорил о нем: «Гете – сугубо практический поэт. Он в своих писаниях то же, что англичанин в своих товарах: нарочито просто, со вкусом, практично и долговечно». Новалис называл «Годы ученичества Вильгельма Мейстера» «Кандидом», направленным против поэзии. Сам Новалис, беспокойный мистик, писал фантастически романтические романы, исполненные колдовской поэзией в прозе, но ведущие в никуда. Новалису казалось, что роман Гете разрушает поэзию и чудо, и он жаловался, что в нем «речь идет только об обычных человеческих вещах при полном забвении природы и мистицизма». Новалис был очень недоволен «буржуазными и обыденными предметами», каковые обнаружил у Гете.
Гете никогда не любил романтиков, даже величайшего их представителя Генриха фон Клейста – этого демонического, пылавшего экстазом, но трудного и неоцененного гения. Этот поэт, говорил Гете, явился для того, чтобы «расстроить наши чувства». Томас Манн, пытавшийся защитить Клейста от обвинений Гете, находит в его «Битве Германа» трагедию борьбы древних германцев с Римом, отголосок яростных речей Лютера. «Голубоглазый герой» драмы Клейста, говорит Томас Манн, – это «предостережение против германского характера». В захватывающей истории «Михаэля Кольхааса» тоже много того яростного духа, который опустошал Европу с тридцать девятого по сорок пятый год.
