— Ты как-то зло говоришь.
— Леся может обидеть, — вступилась Стана Феодориди. — Она сама не хочет дружить.
— У неё особая психика, — сказал я миролюбиво, — её нужно понять.
— А кого не нужно? — вспылила Наташа. — Почему вы её защищаете, Николай Николаевич? У Ани Струковой не особая психика? Вся в накале, срывается по мелочам. А у Веры Фридман? У Веры мама только что умерла. Вы обратили на это внимание? С Арсеньевой носятся все, начиная с Камскова…
— И кончая?
— Все! — выпалила Гончарова.
— Да ладно тебе, Наташ, — вмешалась Феодориди. — Николай! Николаевич, в самом деле. У Арсеньевой какое-то особое положение. В школу не ходит, уроков не учит. На комсомольских собраниях её не видали. Вызвали как-то на педсовет, спросили, почему плохо учится. Мамин адрес просили, чтобы написать. Она повернулась и просто ушла. Ни слова! Так и махнули на неё рукой.
— Что же делать? — спросил я. — Судя по всему, Арсеньевой очень трудно. Живёт одна, характер не тот…
— Мы, конечно, поможем, — сказала Гончарова, поджав губы, — но и ей надо подумать…
На том и кончился разговор. Ночью я долго не мог заснуть. Острая жалость терзала душу. Нежное, одинокое, беззащитное существо. Оно не в ладах с этим миром. Необъяснимые фантазии, нелепые выходки, отстраненность. Каким мирам сопричастна её душа? Она и здесь, и там, далеко. Как, должно быть, мучительно её одиночество, как болезненны страсти, сменяющиеся безразличием ко всему. Кто она, кто? Загадка. Я вскакивал, начинал одеваться. Бежать к её дому? Ложился опять. Что делать? Я вовлечён в историю не только странную, но и опасную. Оставить, Лесту теперь не имею права, просто не в силах, по и продолжаться так дальше не может. Нас рано или поздно заметят. Встанут на дыбы. Такое начнётся! У нас в институте преподаватель увлёкся студенткой. Его исключили из партии, выгнали с кафедры. Но то в институте, в столице. Что же станется тут, в захолустной школе? И всё всплывали, всплывали в сознании строки:
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то вечно вернее губим,
Что сердцу нашему милей…
Неужели со мной произошло… Неужели… Нет, нет, это немыслимо, невозможно…
Внезапно похолодало. Тотчас поблёкли краски, последние листья сжались, сжалось всё небо, дымы Потёмкина затвердели, переломились и пали на серый город.
Подняв воротник пальто, я бесцельно бродил по улицам, но на Святую повернуть не решался. Воскресенье, прохожих много, а меня здесь уже знают. Иногда кивают, здороваются. Это родители, приходившие на собрание.
