— Где ж ты голландцев берёшь? — спросил я.
— Кое-что от тебя осталось. А тут приезжал один физик, тоже любитель, альбом с собой привозил. Вижу, любуется на досуге. Я у него и выменял, на семилетник. Бизнес. Он мне, я ему.
— Может, порадуешь, покажешь мне что-то?
— А вот матерьял, — продолжал Егорыч, словно не слыша. — На чём работать? Я уж и так, и сяк, даже на плексике начинал.
— Знал бы, картона тебе привёз.
— Мечта моя написать алтарь. Настоящий, по дереву. Есть у меня идея, Босха твоего «Сады земных наслаждений», в подробностях. Во всю стену! Как раз до конца жизни достанет.
— Грандиозный замысел, — согласился я.
— Сомневаешься? — воскликнул Егорыч. — Думаешь, жила тонка? Да я уже пробовал, левую створку чуть-чуть пописал. Удивительная всё же картина! Вся жизнь представлена, как во сне, то красивом, то страшном. Нет, Босха я не боюсь. Его бояться не надо. Пусть дураки боятся.
— На Босхе мы с тобой и пострадали, — заметил я.
— Так что ж! Страдать дело нужное.
Мы помолчали.
— А всё-таки показал бы, Егорыч, — попросил осторожно я.
— Ну что, что тебе показать? — проговорил он раздумчиво. — Всё у меня нынче в тени, так сказать, «садов». Остальное по мелочи. Лирика всё…
— Давай лирику!
Егорыч ещё бесконечно пил чай, волновался, переводил разговор на другую тему, но я был непреклонен. Наконец он болезненно крякнул, исчез в сенях, долго не приходил и явился наконец с ворохом фанерок под мышкой. Вернисаж открылся.
Была зажжена ещё одна керосиновая лампа, картины, все небольшого размера, разместились одна к одной на лавке, приставленной к печи.
На одной я узнал порядочно преображённый натюрморт Виллема Хеды, где вместо омара на блюде возлежал зажаренный поросёнок, а серебряный сосуд на заднем плане был заменён небольшим самоваром. Прототипом другой, без сомнения, служил пейзаж Рёйсдаля. Две картины остались мной неопознанными из-за невообразимой мешанины фигур и предметов. И, наконец, взгляд мой упёрся в пятую, самую большую картину, освещённую к тому же стоящей напротив керосиновой лампой.
Эта работа была выполнена наиболее тщательно и с наибольшей близостью к оригиналу, хотя в одном месте я тотчас заметил резкое расхождение, и это место приковало мой взор.
Передо мной была «Мастерская художника» Вермеера Дельфтского. Отброшенный за спинку кресла ковровый занавес открывает освещённую мягким светом комнату. В глубине её под гобеленом с картой нидерландских провинций стоит хрупкая девушка, задрапированная в голубую ткань. В одной руке у неё изящная медная труба, в другой, прижатой к груди, массивный том в золотистом переплёте. На переднем плане спиной к зрителю восседает художник. Его поднятая рука с кистью наносит на холст мазки, запечатлевая головной убор натуры… Стоп!
