Вуа Рапуунг продолжал лежать без движения. Энакин встряхнул его. Кто бы мог подумать, что придется высматривать признаки жизни у йуужань-вонга?
Что там у них внутри – сердце, как у людей, линейный насос или что-то еще более чудное?
Он сильно ударил Рапуунга по щеке, и мгновенно воин открыл глаза.
– Ты в порядке? – спросил Энакин.
– Скажи, что ты не один из богов, – пробормотал Рапуунг. – Если ты бог, значит, смерть принесет одни страдания.
– Ладно, всегда пожалуйста, – отвечал Энакин. – Ты можешь идти? Нам нужно уходить, пока они не догадались заглянуть сюда.
– Дым и жар собьют их со следа, – сказал Рапуунг.
Он сел и осмотрелся вокруг.
– Огонь… Он прошел над нами.
– Прошел.
– И мы живы.
– Живы, – заверил его Энакин.
– Это твоя работа? Еще какое-то джиидайское колдовство?
– Вроде того.
– Значит, ты спас мне жизнь. Как скверно. Какое невезение.
– Да ладно, не стоит благодарности, – сказал Энакин. – Не за что, правда. – Он протянул Рапуунгу руку. Воин долго пялился на нее, как на экскременты нерфа, потом ухватился за ладонь Энакина и встал на ноги.
– Пошли, – сказал Энакин. – Теперь нам остается только идти вслед за огнем.
***
Под прикрытием дымовой завесы они пролезли через то, что осталось от сети жуков-прядильщиков. Нити не сгорели, они поблескивали на фоне угольев, покрывая дымящиеся стволы деревьев серебристой тканью. Один раз, когда Энакин запутался в нитях, они слегка порезали ему сапог. Сами нити при этом остались целыми. Джедай не пытался разорвать их пальцами, а осторожно распутал сеть. После этого он стал ступать осторожнее.
Огонь выжег сеть до самого края. Впереди туда-сюда носились флайеры. Один полетел назад, далеко слева от них.
Путники свернули направо и, наконец, перешли с пожарища в несгоревший, не опутанный сетями лес. Хотя они не сбавляли шаг еще целых два часа, Энакин вдруг почувствовал себя в большей безопасности, окруженный пульсацией лесной жизни.
Но лес, как открытая рана, пульсировал болью.
Только теперь до Энакина дошло, что он натворил. Чтобы спасти себя, он сжег бесчисленные квадратные километры леса. Он как гибнут животные, но лишь периферийно чувствовал; теперь же его собственная боль достигла вершины. Страдание леса будто ударило его с размаху по лицу. Он был стаей стинтарилов, сгрудившихся на верхушке дерева, а пламя уже лизало ствол, и их шерстка уже начинала тлеть. Он был большой, безвредной самкой ранйипа, слишком медлительной, чтобы убежать от огня, и пытающейся увести своих телят в безопасное место, не зная, где оно. Он был обуглившейся плотью и сожженными легкими. Он умирал и был мертв.
