В этом искусстве представлять целую жизнь фантазии или целого человека с его сокровенным нутром, а стало быть, в искусстве охватывать сразу все, что способно тронуть человека, никто не превзошел древних. Каждый гимн Пиндара, каждый сколько-нибудь пространный хор трагических поэтов, каждая ода Горация пробегают один и тот же круг, но только с бесконечно переменчивым многообразием. Величественные боги, сила судьбы, зависимость от них человека, возвышенное настроение ума, мужество и доблесть человека, стремящегося утвердить свое существование вопреки судьбе, или даже взять над нею верх, — вот предметы, какие поэты изображают непрестанно. И насколько же иначе, насколько живее, богаче, чувственно-явственнее рисовал все это Гомер! И не только в целой поэме — в каждой из песен, почти в любом месте поэмы перед нами целостность жизни, так что душа вдруг начинает уверенно и незатрудненно решать, что такое мы сами, на что мы способны, почему страдаем и чем наслаждаемся, в чем правы и в чем виноваты.
Отсюда успокоение, какое испытывает всякая чисто настроенная душа при чтении древних; отсюда же и то, что состояние страстного бурления чувств или бессильного отчаяния всякий раз ослабляется или напрягается, достигая либо покоя, либо мужественной твердости. Ибо если человек может в целом обозревать свои отношения с миром и с судьбой, то он не испытывает недостатка в этом покое, — в котором — дыхание силы. И только тогда, когда человек останавливается на месте, именно в тот момент, когда внешняя сила берет верх над его внутренней силой и вызывает в нем внутреннее беспокойство, то есть разрушается его внешнее равновесие, — только тогда возникает чувство отчаяния. Однако место, отведенное человеку в действительности, столь благоприятно, что стоит только ему завершить круг явлений, которые предоставляет ему фантазия в эти сурово-трогательные мгновения, когда сводит он счеты с судьбою, как немедленно восстанавливаются покой и гармония.
IX. Целостность — это всякий раз необходимое следствие безраздельно воцарившейся силы воображения
Но не просто от нередко случайного выбора предмета или от индивидуальности поэта зависит, обеспечит ли он себе эту целостность, сразу же овладев всеми чувствами слушателя. Так должно быть всегда, если только поэт заслуживает имени поэта в абсолютном смысле, то есть если он умеет утвердить царящую над всем самодеятельную силу воображения.
Ибо не число объектов, какие включает он в свой замысел, по преимуществу важно при этом, не близость их к самым великим интересам человечества — и то и другое способно усилить воздействие его работы, но безразлично для ее художественной ценности, — все, что он может сделать, — это поставить своего читателя в средоточие, из которого во все стороны, в бесконечность, расходятся лучи, из которого именно поэтому он может обозревать все великие и незамысловатые формы природы, которые обнаруживаются, стоит только совлечь с реальных предметов черты их случайного своеобразия.
