Железновский опустил голову и пробурчал:
- Я же ему говорил!..
- Чижики! - Шмаринов не отпускал мою руку. - Ну вы... - Он обычно называл меня на "ты". - Вы этого не понимаете... А ты, Железновский, ты-то должен понять... Во-первых, тут все - инкогнито! Вы поняли? Вы, оба? Не вижу, что поняли. - Больно сжал мне кисть руки. - Не поняли, чижики! Следовательно, вы не ехали, вы не встречали, вы не видели аэродром, вы никуда не выезжали... Тем более, не шли никуда...
- Я не понял, о чем вы говорите. Что значит, мы не видели аэродром?
Железновский растерянно смотрел на своего шефа.
- Майор, в городе идут аресты. Вы это хотя бы знаете?
- Не врубился... - Железновский заморгал глазами. При свете луны это было видно.
- Пили, майор? - Шмаринов заскрипел голосом.
- Нет, он не пил, - заступился я за Железновского.
- Помолчи! - раздраженно прошипел Шмаринов. - Майор, ну это - чижик! - Кивнул опять на меня. - А ты... - Он, кажется, повторялся, однако он был взволнован, видел, что мы стараемся не понять его. - Вы сунетесь сейчас... Что вы придумали - не знаю. Но сразу попадете! Точнее, он попадет. - Снова кивнул на меня. - Вы Соловьева знаете? - Шмаринов обращался ко мне.
- Соловьева, Соловьева... - Я это пробормотал, ничего, собственно, не понимая.
- Майора Соловьева. Интенданта! Знаете? Ну с женой его где-то в самодеятельности пели?
- Знаю, - просветлел я умом.
- Дома у них были когда-нибудь?
Я сразу ответил, что не был. Я и в самом деле никогда там не был.
Шмаринов зашипел:
- Марш! Марш в казарму! Бегом! Бегом!
Железновский будто очнулся:
- Дмитрий Васильевич, а если...
- Никаких - "если!" - рубанул полковник рукой. - Никаких! Пусть сидит - как мышка!
Я что-то начал понимать.
- Его взяли? - спросил зловеще. - Соловьева?
- Не твоего ума дело! - оборвал меня Шмаринов. - Беги!.. Погоди... Тебе тут кое-что передали. Прочтешь - и сожги.
Я шел, а не бежал. Я всего теперь боялся. Я понимал, что мой славный партнер по волейболу в эту минуту думает и обо мне. Что-то может со мной случиться. Я до этого не раз читал: обычно-то все случается с теми, кто участвует в событиях. Я - участвовал. Я встречался, я видел, я ехал, я уже где-то, пожалуй, трепался. Значит, я - трепло. Я не оперативный работник СМЕРШа. Это главное. Я - чужой человек. Я варился в этой чаше. Потому знал. Что-то знал. И многое знал. И Шмаринов прав. Я должен бежать, а потом лежать на своей солдатской койке. Среди солдат я солдат. Я слишком далеко зашел в своей вольнице. И за это я расплачусь. Как же останется без меня мама? Что будет с братишками, если меня теперь же, тоже обвинят, заберут? Докажу ли я, певший с ней, с этой дурой, дуэтом очередную модную песенку, что я с ней ни о чем больше не говорил? Что я им скажу в ответ, если они мне станут втолковывать, как втолковывали начальнику заставы Павликову то, что они хотели ему втолковать? И этому лейтенанту, замполиту, и этим всем остальным, наверное... Они же не слушают! Они же только говорят сами! И говорят глупо, предвзято, без всякой логики!
