Он видит — в ветхом сюртуке
С спущенными штанами,
С хуиной толстою в руке,
С отвислыми мудами
Явилась тень <…>
Перед нами, по сути дела, божество языческой мифологии, требующее жертв и прославлений и приходящее на помощь своим жрецам. «Почто ж, ебена мать, забыл ты мне в беде молиться», — восклицает тень и действительно оказывается в состоянии восстановить увядшие силы своего приверженца, а позднее и спасти ему жизнь. Так реальный литератор середины 60-х годов XVIII века превратился в персонажа мифологического Олимпа, как бы символизирующего огромную потаенную область словесности, целую культуру похабного, обсценного, широко разлившуюся под узкой пленкой официально разрешенного.
Встречались и похабные стишки
Безвестных подражателей Баркова,—
напишет современный поэт Тимур Кибиров, перечисляя граффити на стенах общественного сортира. Разумеется, никто из безымянных авторов этих виршей не читал того, что писал Барков, но это не мешает им оказаться в бесконечном ряду его последователей, который будет тянуться, нравится нам это или нет, до тех пор пока существует русский язык.
Впрочем, барковский миф при всей своей устойчивости складывался и формировался постепенно. Первым его этапом стала, по-видимому, группировка текстов барковского цикла вокруг имени одного автора. Как уже неоднократно отмечалось, произведения, входившие в собрания непристойных стихотворений XVIII века, в действительности принадлежали разным сочинителям. Целый ряд сборников такого рода, носивших чаще всего название «Девичья игрушка», содержит предисловие, называющееся «Приношение Белинде», в котором, в частности, сказано: «Но препоручив тебе, несравненная Белинда, книгу сию, препоручаю я в благосклонность твою не себя одного, а многих, ибо не один я автор трудам, в ней находящимся, и не один также собрал оную»[4]. Прежде всего, в различных экземплярах попадаются тексты, вовсе не имеющие отношения к барковиане и объединенные, пожалуй, только своей принадлежностью к рукописной литературе, создающейся без расчета на печатный станок. Среди них «Гимн Бороде» Ломоносова, «Послание слугам» Фонвизина, эпиграммы на Сумарокова и др. Особняком стоит в «Девичьей игрушке» цикл, связанный с именем некоего Ивана Даниловича Осипова: послания к нему А. В. Олсуфьева и ответы на них, ода на день рождения дочери Ивана Даниловича, поэма «Оскверненный Ванюша Яблошник (Яблочкин)» и др. В этих произведениях отражены нравы и фольклор полубогемной петербургской компании того времени, имевшей как аристократический, так и плебейский состав. При всем площадно-кабацком характере своего остроумия тексты, группирующиеся вокруг фигуры Ивана Даниловича, существенно уступают основному массиву барковианы по части грубости и откровенности.
