Отсюда лес кажется ближе. Мысленно ставлю себя на место носильщиков, оцениваю условия побега. Нет, не добегут по глубокому снегу. А спрятаться в траншее, чтобы ночью вылезть и бежать, тоже нельзя: считают...
Когда возвращаюсь обратно, то уже совсем светло и на лагерной дороге, идущей к могилам, трупы несут тесной чередой. Слышу, как один из носильщиков, без шапки, в очках на хрящеватом носу, пригибаясь под тяжестью ноши и с трудом перебирая длинными ногами, с иронией в голосе попрекает товарищей:
— Куда торопитесь, самостийны украинцы?
Немцы поместили пленных украинцев в отдельный блок. Кроме лишней порции геббельсовской пропаганды о «великой, самостийной Украине», их ничем не одаривают. Баланда такая же, как и в других блоках. И такая же смертность.
Из землянок выходят пленные и, зачерпнув снег в солдатский котелок, быстро возвращаются обратно. Той воды, что приносят в бочках, не хватает. Умылся и я таким образом и, выпив кружку горячей воды пошел в ту землянку, где еще не был.
Условия те же: сырость, грязная солома на нарах, полумрак. Ивашин лечит больных и здесь: из четырех землянок блока две закреплены за ним, две за другим фельдшером.
— Есть больные с незажившими ранами, — рассказывает Ивашин, — с абсцессами. У сыпнотифозных — пролежни. Перевязывать их нечем.
— Что говорят в санчасти?
— И у них считанные бинты, да и те бумажные Перевязал один раз и выбрасывай.
— Надо мне в санчасть сходить. Пустят?
— Я узнаю, кто у калитки дежурит. Только вечером, когда темно, чтоб немцы не видели.
Закончили обход к полудню и вышли наружу.
— Успеем осмотреть те две?
Ивашин не ответил. Он остановился, жадно вдыхая свежий морозный воздух. Цвет его бледного лица не изменился, глаза зажмурились от солнечного света и искристого снега.
— Вы меня не водите, оставайтесь. Сам пойду, — говорю ему.
— Подождите! Познакомлю с Адамовичем.
Адамович — второй фельдшер блока, про него Ивашин уже как-то упоминал.
Ожидая товарища, подставляю лицо солнцу. Будто чья-то любящая рука гладит щеку, успокаивая и согревая, и я невольно сравниваю солнце с живым существом. Оно не различает ни бедных, ни богатых, ни свободных, ни заключенных, ему все равно какой ты нации. Не вы, а я высший судия! — говорит оно часовым, появляясь из-за облаков. И пока человеку сверит солнце, он всегда будет надеяться на равенство, справедливость.
Ивашин, догнав меня, щелчком что-то сбил с моей шинели.
— Подождите, я вас осмотрю, — предложил он.
