— А я — кметь? — надрывно крикнул Павел, резко обернувшись. — Я, по-твоему, зверь, чтоб убивать людей?
— Не шуми, тут тебе не торжище, — заметил Миняйка. — Молод ещё шуметь-то на старшего. Никто не рек, что ты зверь. Что ж, по-твоему, мне идти на брань или Ивану? Ты холостой, у тя и детишков-то нету…
Иван подхватил:
— Среди нас дураков нет, и все мы знаем, кому идти воевать. И неча увертывать! Ты пойдешь, а не я и Миняйка!
Савелий свел брови — не терпел семейных ссор:
— Нишкни! Не хватало вам ещё подраться! Не допущу распрей…
Наступило молчание: всем был известен суровый отцовский норов. Спустя минуту Савелий помягчел:
— Уж и не знаю, чем вас утешить. Одного-то откуплю лошадьми, а вот другого — нечем, ну никак нечем!
Вернулись в кузни. Горны успели поостыть, и во всех трех шумно, с прихлопом, заработали кузнечные мехи. Сунув клещами кус железа в жар, Савелий по-стариковски тяжело отступил, присел на куцую, до лоска затертую, скамейку. Разгорающийся в горне жар высвечивал на его крутой, под колпаком, медной лобизне густую сборку морщин — печать изжитых лет и очередной заботушки. Как выручить Павла, любимого сынка? (Тот стоял у рукояти мехов и накачивал воздух с остервенением, зло.) Не удастся выручить — не только Павла обидит, но и себя накажет. Случись, убьют в бою — Савелий не простит себе, изведется в муках запоздалого раскаяния…
Выхватив клещами раскаленный кус железа, Савелий мягко положил его на наковальню, под злые удары сыновней кувалды. Искры — снопами наземь, на обутку, на толстокожий запон. Отмолотив, распаренный Павел швырнул кувалду на пол — и вон наружу. "Рвет и мечет, рвет и мечет, — подумал Савелий. Дерганый какой-то… Эх, кабы было серебро! Рази пожалел бы?"
Освежась на морозном воздухе, Павел переступил порог.
— Почто, сын, так убиваться? — сказал Савелий, жалеючи Павла. Знаешь сам — нет, нет у меня серебра!
— А я и не прошу, — ответил тот с раздражением. — Токмо, батюшка, попомни — лучше в петлю залезу, чем на войну…
Савелий замахал на сына руками:
— Такие думки, едреныть, брось, брось! Грех заводить такие думки!
Павел вновь ухватился за рукоять мехов — закачал резко, зло.
— Они, думки-то, сами лезут в голову! — бросил через плечо.
"Ишь, нахал, чем вздумал испужать отца… — размышлял Савелий. — В петлю… Чего доброго, и впрямь полезет!" Как его успокоить, умягчить? Само собой вырвалось:
— Обожди, сынок, — посоветуюсь с твоими братьями — глядь, и тебя откуплю… Коров, овец продам — перебьемся как-нибудь до весны…
