Хейзл решила позвонить ему, пока из нее не вышел пар. Гауэйн сразу снял трубку.
— Хейзл? Слава Богу! Что случилось?! Уэскер сходит с ума.
— Уэскер мерзавец, — холодно отчеканила она. — И ты не лучше.
— Я? — недоуменно проговорил Гауэйн.
— Ты обманом заставил меня поехать с ним во Францию! Знаешь, как это называется?
Хейзл услышала, как ее учитель неловко кашлянул.
— Да брось ты! Он уважаемый покровитель искусств. Речь же не идет о торговле белыми рабами.
— Ты не все знаешь. — Хейзл была так зла, что чуть снова не расплакалась. — Слушай, Гауэйн, я хочу, чтобы ты передал ему кое-что.
— Я-то тут при чем? Почему бы тебе самой не поговорить с ним? Он же твой сосед.
— Потому что, — процедила она сквозь зубы, — я больше не желаю видеть этого человека — никогда. Ты заварил эту кашу, тебе ее и расхлебывать.
— Послушай, это нечестно…
— Гауэйн, — угрожающе прошипела Хейзл, — ты хочешь получить мои картины для выставки или нет?
— Я передам Уэскеру, — покорно сказал он.
Хейзл с головой окуналась в работу. Она даже нашла студию на соседней улице — не без помощи Гризелды Гриффит. Хейзл уходила из дома с первыми лучами солнца и возвращалась затемно. Она ни разу не взглянула на соседний дом, хотя проходила мимо него каждый день.
В оставшиеся дни каникул Хейзл рисовала так, словно ее жизнь зависела от живописи, а когда в школе возобновились занятия, вернулась к своим учительским обязанностям. Но утро и вечер Хейзл по-прежнему проводила в студии. У нее было ощущение, что она уже не может жить без живописи. Теперь у Гауэйна не будет причины жаловаться на отсутствие страсти в моих работах, думала она, глядя на очередное полотно.
Хейзл написала портрет мисс Гриффит, перенесла на холст свои безумные экспрессионистские впечатления о саде в «Белль Коллен». Однако что бы она ни рисовала, из-под кисти снова и снова выходила грозная мужская фигура, проступающая сквозь загадочный туман.
— У психиатров будет над чем поработать, — ворчала Хейзл себе под нос.
Лерой появлялся на ее картинах незаметно, словно рука сама выводила очертания его фигуры. Хейзл ничего не могла поделать с этим. Ею двигала какая-то внутренняя необходимость, которая была настолько сильной, что она даже не старалась выписать четко его портрет — главным для нее, очевидно, был сам факт присутствия образа Лероя в ее работах.
Ладно, в моем подсознании царит хаос, но я могу жить с ним, говорила себе Хейзл. Она сознавала, что рисует сейчас так, как никогда не рисовала прежде.
