— Я, ваше сиятельство, домой поеду, в деревню. Молодой граф, как узнал о смерти Василия Лукича, передал, чтоб возвращалась. Пара рук — хоть и вольных — , в хозяйстве не помеха.
— И то дело. Езжай, голубушка, даст Бог, еще повстречаешь хорошего человека, детишек народишь…
Промолчала Луша, потупилась, поклонилась низко.
А как подняла глаза — в комнате пусто.
Тихо вышел граф Федор Петрович, аккуратно притворил за собой дверь.
И не расслышал в тот самый миг — за занавеской слабо пискнуло.
И следом, набирая звонкую силу, закричал младенец.
Слабо усмехнулась Луша:
— Детишек… Народила уж, барин. Только поздно — не увидел Ванюша сыночка и не знал даже, что понесла.
Теперь — с Божьей помощью — поднять бы. Да в люди вывести. Вот как.
Игорь Всеволодович пришел в себя довольно скоро.
Оцепенение спало.
Отлетела странная пелена, заслонившая на некоторое время сознание, не полностью, как в беспамятстве, но ощутимо, заметно приглушив цвета, звуки, эмоции.
Путаясь в ней, Игорь натыкался на предметы, плохо понимал обращенные к нему слова и отвечал невпопад.
Потом все стало на свои места.
Однако ступор — как мысленно определил свое состояние Непомнящий — дело свое сделал.
И — видит Бог! — это было большое, доброе дело.
Самое страшное было позади — шок, ярость, возмущение, отчаяние и ужас, взорвавшиеся в душе, завязли в пыльных складках спасительной апатии.
Не погасли — но утратили сокрушительную силу, которая, случись ей все же вырваться на волю, обернулась бы большой бедой.
Впрочем, даже рассуждая здраво, следовало признать: куда уж большей?
Все побоку — чувства, эмоции — сухой остаток оказался страшнее ночного кошмара.
Погибли ценности — полотна, иконы, серебро, украшения, мебель, посуда — на сумму свыше трех с половиной миллионов долларов.
По самым скромным и приблизительным подсчетам.
Они не сгорели — пожара Игорь Всеволодович подсознательно боялся всегда: особнячок с мезонином, приютивший магазин и хранилище какого-то архива, разумеется, представлял собой архитектурную и, возможно, историческую ценность. Но в силу этого же обстоятельства дышал на ладан. К тому же был деревянным. Ему гореть — от силы минут десять. Потом — пепелище, руины.
Но пожара не было.
Был погром, откровенный, профессиональный — охранная сигнализация даже не пикнула.
И демонстративный — с распоротыми полотнами и фарфором, обращенным в мельчайшие осколки.
Кузнецовские чашки крушили, надо полагать, каблуками кованых ботинок.
