Мы попадаем через железнодорожный переезд на главную улицу — она же дорога на Бартошице и Калининград: старая, посаженная ещё восточными пруссаками аллея из лип и тополей, уходящая на десятки километров в даль.
Мы сворачиваем направо и въезжаем в поселковый центр, по дороге на Бискупец.
Джимми затачивает свой складной ножик о мой брючный ремень и шепчет мне по-белорусски:
— Мы её заполучим назад, мы её возьмём за самое слабое место: гордость!
Потом дядя, к моему удивлению, вдруг произносит на прекрасном английском:
— Мальчик мой, мы пропали! Они пронюхали, что мы без копейки денег!
Я ничего не понимаю в происходящем и с радостью предвкушаю, как напьюсь, чтобы ни о чём не думать.
— Вы образованные люди, — говорит пан Малец, — вы владеете иностранными языками, которых я не знаю!
Потом он ставит машину у своего дома. Мы выходим, и дядя Джимми вопит:
— Что означает весь этот театр?!
Малец отвечает:
— Только спокойно! Всему своё время!
Мой дядя свирепеет, я снова ничего не понимаю, но вижу, как его лицо дрожит от гнева, как ею рука сжимается в кулак и заносится для удара наотмашь, но я успеваю спасти пана Малеца, перехватив безумную руку дяди Джимми.
Дом пана Малеца представляет собой старое немецкое подворье с двумя белыми колоннами у входа. Мы поднимаемся на крыльцо, пересекаем в сумерках прихожую, и вдруг жёлтое мерцание плафона под потолком прекращается, становится светло — и мы видим, что комнаты полны народу. По знаку пана Малеца все разом смолкают. Он воздевает руки вверх, пригнувшись при этом, и громко командует:
— Запеваем все вместе! Поприветствуем наших почётных граждан! Теофил Бакер и Джимми Коронко из Канады!
Да, так нас зовут — меня и моего дядю.
До конца Второй мировой войны наша фамилия по отцу была Беккер. Позднее, после соглашения великих держав в Потсдаме, наша фамилия превратилась в Бакер, потому что советским офицерам так было проще писать эту фамилию.
От моей матери я знаю, что в двадцать лет она вышла замуж за восточного пруссака из Ротфлиса; он и был тот человек, который дал мне фамилию. Что стало с ним после развода, ведает только Бог. В качестве замены я ношу в моём портмоне фото солдата Вермахта, которое я стибрил из нашего семейного альбома, — это мой дедушка, сражавшийся против нас с первого дня войны. В четыре часа утра он пошёл в атаку против отделения в сорок пять поляков. Неужто именно ему, немцу, павшему потом в Африке, и суждено стать моим героем? Неужто он и есть мой настоящий дед? Приходится в это верить. О том, что его произвела на свет якобы русская мать (в клозете одного кёнигсбергского барака), чтобы тут же бесследно исчезнуть в неизвестном направлении, — об этом в нашей родне предпочитали не распространяться, да меня это и не особенно интересовало.
