— Эти парни знают дело! Хотел бы я услышать их живьём, — сказал он однажды Агнес.
Его клиенты — поляки и украинцы — вдруг захотели не только краковской колбасы и польской ветчины, но и нашей музыки, и это был ключ к двери «Принцессы Манор», одного из четырёх польских клубов Виннипега. Нам сделали предложение. За сто пятьдесят долларов на человека мы должны были выступать в клубе в конце недели. Всегда по пятницам и по субботам!
«Принцесса Манор» находилась на краю Виннипега, прямо у хайвэя на Калгари. Там поляки женились на своей первой любви, праздновали до упаду свои именины, крестины своих детей, которых они нарекали американскими именами, их конфирмацию, поминали своих усопших, заливая водкой радость и горе, — и всё это в своём польском клубе. В этом и состоял наш капитал! Нам не будет спасения от денег, думал я.
Дядя Джимми жил с размахом, он килограммами поглощал шницели; а кроме того, мы ни одной секунды и ни одной минуты не чувствовали себя одинокими, телефон не умолкал — всё звонили и звонили наши!
Я почти что спал стоя в своём «Тако Белл», на курсы английского языка заглядывал лишь одним глазом. А Агнес? Агнес была неутомима. После окончания рабочего дня она перерывала словари, записывала вокабулы и выражения на листочки, развешивала их на стене, чтобы ничего не забыть и не упустить из виду.
А моя жизнь вся сосредоточилась в «Принцессе Манор». Я сам себе удивлялся, зажигая там в конце недели мои гитарные партии, словно молодой бог, — и ничего больше не чувствовал: ни усталости, ни злости. У моего дяди наконец появилась работа, его первая канадская работа; он больше не был безработным и даже следил за тем, чтобы мы во время наших выступлений в «Принцессе Манор» не пили слишком много, не переходили ту границу, за которой Бог объединяется с чёртом, чтобы дать пьянице бой не на жизнь, а на смерть. Он не хотел учить английский язык и проклинал учителей и эмигрантов из Восточной Европы и Азии. Он всегда являлся на занятия с опозданием на полчаса, а то и вовсе не являлся:
— Я тут кое-что просматривал и сравнивал английскую грамматику с моими польскими записями.
Первые три года в Канаде были золотоносными. В иные месяцы мы все вместе зарабатывали до четырёх тысяч долларов. Одни только выступления в «Принцессе Манор» приносили нам ежемесячно две тысячи четыреста.
Мы с Джимми ощущали себя бедными музыкантами из Восточной Европы, натерпевшимися политических преследований, настрадавшимися от коммунистов и лишёнными ими всякой возможности существования. В связи с этим мы совершенно не понимали, почему должны отстёгивать крепостническую дань, — мы принципиально не платили никакие налоги, тем более капиталистам. Польский клуб просто выдавал нам квитанции, на которых чёрным по белому было написано, что наша работа оплачена. Не могли же мы равняться с канадцами, которые с младенчества привыкают платить налоги! Такого инстинкта у нас не было. Финансовая служба присылала нам письма метровой длины, вопросы из раза в раз повторялись, это было похоже на сцены допроса в плохих детективах. Финансовая служба интересовалась нашим правом на существование: «Вы представители планового хозяйства из Польши, на какие же средства вы здесь живёте? При нулевом доходе в год вы уже должны были бы грызть собственную лапу!» — примерно таков был смысл этих писем, которые мы всё равно не могли перевести целиком, хотя Агнес с каждым канадским днём говорила по-английски всё лучше и лучше. Это меня в ней восхищало. Я любил смотреть на Агнес, когда она выполняла сложные грамматические упражнения. Она овладевала курсом английского с лёгкостью, и я не сомневался в том, что в один прекрасный день она даже добьётся диплома об окончании колледжа.
