– Вас здесь, скажем тридцать человек, — говорит он, — пусть будет триста, пусть три тыщи, и ни один не догадается, как сделать чепь из цельного куска. А скажу — любой вырежет.
Цепь идет по рукам. Цепь сразу спаяла интересы мастеров. Сначала осторожно, а затем все громче загудели голоса. Богородцы расспрашивают Угланова и Абрамова, перебивают один другого.
– Ты хоть бы причесался для такого случая,— кричит на ухо Ерошкину Стулов.
И сейчас же Антип Ермилович достает из пиджака гребенку, тянется к Ерошкину:
– На!
– Мне не годится такая, сломится враз, — усмехается тот. — Мне борону надо для моей шерсти.
Старик Бобловкин покойно повествует о том, как ему еще в третьем году дали на образец сороку и заказали приготовить таких.
– Неделей мы с сыном сто четыре штуки выделали и везем в Загорск на базу. Я докладываю заведующему, что привез, мол, птиц. Он кивает: вали, дескать их в ящик. Я говорю не вывалить привез, а показать. Смотрю, а наш сосед той же неделей один четыреста сорок таких же штук вырезал, нахламил — смотреть страшно… А мне велят в тот же ящик свою работу валить и определяют нам всем по одной цене. Выходим обратно, сын меня и спрашивает: «Неужели, тятя, и мы с тобой не можем хуже-то сделать?».
– Сколько годов тебе? — хрипит Ерошкин, склоняясь через стол к Антипу Ермиловичу.
– А сколько думаешь?
Ерошкин примеряется, поправляет свои покоробленные очки:
– Десятков шесть есть ли?..
– Семьдесят девять мне, вот сколько!..
Снова все поражены. Но Ерошкин определенно не верит:
– Ты, должно, помоложе меня, а мне шестьдесят пятый пошел. Глухой я… одна нога в гробу.
– Чего поддаваться смерти. Не надо этого, — поучает Антип Ермилович.
Он достает паспорт и так же, как цепь, паспорт идет по рукам. Мастера читают: «год рождения 1858».
– Все выходит правильно, семьдесят девять лет ему, — с недоумением заявляет седой счетовод.
Я тоже удивлен. Сам же Ершов говорил мне, что шестьдесят пять. Но я молчу, понимая, что здесь тоже какой-то «секлет».
Доходит очередь до Ерошкина. Ему передают паспорт Антипа, но он и глядеть не хочет.
– Мне ни к чему, что написали, а только я вижу, что быть того не может. У нас одной старухе, моих годов она, в паспорте тридцать лет поставили, так что же теперь ее замуж выдавать, значит?..
Верно, — шепчет мне Исаак, — ему двенадцать лет приписали по ошибке.
Буфетчик всё больше проникается уважением к Ершову, он заботливо предлагает ему еще чашечку чайку.
– А чашечка-то у вас без ручки, — говорит Антип Ермилович. — Откололи ручку, и ладно…
