Я сделал доброе дело, и мне, следовательно, не о чем было сожалеть, но кто властен над собственной душой? Меня стали донимать угрызения совести. Я бродил как тень, я стал снисходителен ко всем и очень приветливо относился к хозяину. Бренча в кармане оставшейся мелочью, я обращался к нему со словами: «Как изволили почивать, ваша милость?» Я старался изо всех сил, но провидение в извращенности своей все гнало и гнало меня по терновым колючкам нечистой совести, по чащобам все новых и новых ухищрений, вплоть до того момента, когда я увидел, как хозяин мой вертит в руках тот самый переплет, за который я стяжал эти гнусные монеты. Мне стало сильно не по себе, и я, подавляя душевное волнение, промолвил: «Вижу, вам удалось раздобыть отличную подделку. Интересно, каким воздействиям подвергали этот кусок кожи, чтобы он за один месяц постарел на восемьсот лет? Сколько понадобилось ударов маленькими молоточками, чтобы обыкновенная свиная кожа покрылась узорами в виде ветвей тамариска?» Хозяин оставил мое замечание без ответа, только попросил огня. У него была укоренившаяся привычка курить коротенькую трубку.
Я смотрел, как он расхаживает по библиотеке, от глобуса к изваянию Артемиды, попеременно поворачиваясь ко мне то затылком, то бородатым лицом, — и перед моим духовным взором вставал старый герцог.
Воображение у меня довольно живое, ибо детство мое прошло в мастерской скульптора, где презренная глина и камень преображались в прекрасные человеческие тела. Мать моя прислуживала скульптору, который почитался князем среди мастеров этого искусства. Мы с моей дорогой матушкой являлись в мастерскую ежеутренне с ведром и щетками и бодро убирали мусор из-под копыт лошади какого-нибудь святого или из-под нежных пальчиков вполне земных Венер. И всякий раз, как матушка моя опускалась на колена перед грязной лужей, я украдкой трогал изваяния — их руки, плечи, груди, столь великолепные, что я по сей день сохранил чувственность в кончиках большого и указательного пальцев. Весьма часто воображение мое разыгрывалось, захватывая меня с головой и рисуя мне формы ЛЬВА, ПРЕДАННОСТИ, ВЕРЫ, но в первую очередь — всего того, по чему тоскует наше сердечко в ранней юности.
Разумеется, столь изощренному воображению нетрудно было представить себе герцога, которого я в свое время видывал до омерзения часто зевающим и бранящимся. Я прикрыл глаза, чтобы дать возникнуть в моей памяти герцогским башмакам, голеням, туловищу и голове, вечно покачивавшейся из стороны в сторону.
