— Какой же он мне приятель? — обиделся Ромка. — Мы просто… в одном классе учимся.
— А я думал… ну, после того, вчерашнего, вы друзьями станете… Чего не поладили?
Ромку внезапно заинтересовал покоробившийся под ногами линолеум. Потому-то он и ответил не сразу:
— Это нынче утром? Мы просто… просто уточняли одно дело.
— Понятно, — протянул Саша и весело подмигнул. — Я тоже… когда в твоем возрасте был… тоже частенько уточнял с ребятами разные дела.
— А вы думаете… думаете, я его забоялся? Ничуть даже. Видел я таковских! Если я захочу — р-раз, два, и Аркашка носом землю пашет!
За спиной что-то скрипнуло. Глянул Ромка вниз, а в дверях у трапа — крючковатая косичка с изумрудно-зеленым бантом. Этого еще не хватало! Ну и Пузикова, ну и пролаза! Неужели все-таки осмелится подняться сюда?.. А она уже — шлеп, шлеп по ступенькам. И пропищала над самым Ромкиным ухом:
— Доброе утро!
Пропищала и толкнула Ромку, чтобы поближе к Саше встать.
— Не лезь! — Ромка толкнул Пузикову острым локтем. — Чего тут мешаешься?
— Так уж и помешала? Учти, пожалуйста, я не к тебе пришла. Понятно?
Ромка промолчал, а Саша миролюбиво сказал, не отрывая взгляда от смотрового окна:
— Вера, а ты не видела Аркадия?.. На корме, говоришь, он? Ну-ка сбегай за ним. Чего это он отрывается от масс?
Глава седьмая
„Атаманова трубка“
«Москвич» шел вдоль правого Жигулевского берега. Здесь, позади плотины, перегородившей Волгу, вода поднялась особенно высоко. Долговязые осокори, раньше лепившиеся у подножия гор, теперь купались в море. Из воды торчали их непомерно огромные, лохматые головы — будто уродливые головы карликов.
А вот уютный заливчик. Здесь когда-то веселила глаз полянка, поражавшая своей изумрудной былинной травушкой-муравушкой.
Чуть подальше в море клином врезался скалистый замшелый уступ. Но что это? Откуда на скале появился снег? Да, да, большой пласт свежего и такого искристого снега! Вот катер приблизился к скале. Где же снег? Видимо, как-то весной в шторм гору подмыло, и от нее отвалилась многопудовая глыба, обнажив скрываемую веками пористую известняковую породу. И стоило «Москвичу» удалиться от этой скалы, как ее первозданная стыдливая нагота снова замерещилась знобящим снежным пятном.
Немного погодя взору открылся просторный овраг, до того таившийся за нависшим под морской бездной неприступным утесом.
По оврагу змеилась проселочная дорога, еще не успевшая заглохнуть в кустистом пырее. Глубокие ее колеи сбегали с пригорка к морю и скрывались под водой. Совсем-совсем недавно, всего несколько годков назад, эта дорога тянулась к заливным пойменным лугам, и по ней в росные гулкие сумерки скакали в ночное на колхозных лошадках шустрые мальцы. А по осени по той же торной дороге в деревни степенно тянулись, тяжко поскрипывая, ребристые фуры с возами душистого сена, чуть ли не щекотавшими луну своими колючими камилавками. Но и здесь уже ничего не осталось от похороненных под водой тучных лугов, разве что вот эта так внезапно обрывавшаяся дорога.
