Но я не вырвал автомат. И не встал со шконки. Я тоже поверил в смерть в ледяной воде, но я считал произошедшее в последние дни удачей и больше того — счастьем.
Я достал календарик, но не зачеркнул прожитые дни.
— Вижу огонь маневроуказания! Гудок! — скомандовал Моряк.
Теплоход не загудел, конечно. Труднее всего научиться не торопить время и ждать молча, даже когда не знаешь, чего ждешь.
Рексы прошли в конец трюма и встали веером, красиво встали. И их тут же обозвали педерастами.
Думаю, будь Сипа поближе, и он бы что-нибудь сказал рексам. Полосатые всегда о смерти думают, цепляют мысли о смерти ко всем другим мыслям. Поэтому человека с подствольником, который — вот он, рядом, надо на всякий случай назвать педерастом, а вдруг выстрелит, Тогда — кровь, тогда смерть, тогда нескучно.
Почему-то Сипе, и Косте Ганшину, и Гоге Звягинцеву кажется, что смерть нескучная штука. Они на свободе интересовались смертью. Через этот свой интерес попали на пожизненное. Ну кого еще волнует, какая средняя длина у тонкой кишки? Судьи оценивают результат — убийство, людоедство, изнасилование, судьи думают, что маньяки стремятся к некой цели, а маньякам важен процесс и, еще важнее, средство достижения цели, для них средство — это и есть цель. Вот и сейчас они обзывали рексов, думали, пусть хоть секунду, но будет интересно.
А чичи молчали, не хотели умирать в вонючем трюме. На воздухе, я думаю, и они бы поорали, а тут скисли. Хотя спецназовцы их враги. И оружие должно было чичей возбудить. Но чичи трусливые по ходу дела, я знаю, что говорю.
И тут кто-то самый внюхчивый заорал: «Обед!»
Ну и подхватили хором, жрать хотелось даже любителям смерти:
— Обед несите! Обед!
И я во все пересохшее горло:
— Обед! Обед!!!
Но горелой гречкой для меня еще не пахло, нос дважды сломан, поэтому не очень внюхчивый.
Запахло, когда заматерились над головой, на палубе, в открытую дверь хорошо было слышно. Заматерились и стали спускать кастрюлю. Кашу принесли мальчишки-матросы. Втроем они несли 2 кастрюли, тот матрос, что в середине, сгибался от тяжести и на лестнице едва не упал, дернул кастрюли, получил от своих порцию не самых злых хуёв. Следом вошел еще один, с коробкой, споткнулся, уронил, рассыпал пакеты с красными пластиковыми тарелками, сел сверху, треснула пластмасса, этому мы уже хуёв добавили, но тоже без злости.
— Посуда одноразовая, — сказал Толя Слесарь и заплакал.
Как будто утопить с алюминиевыми шлёмками сложнее, чем с одноразовыми пластмассовыми. В архангельской пересылке он чуть ли не требовал одноразовую посуду, рассуждал вместе со всеми, расщедрятся или не расщедрятся, а сейчас ноет.
