Клены опять застыли,
Листья в ногах шуршат…
Помню, вместе были,
Помню, осень ушла.
Помню, близко тает
Лицо твое и глаза,
Помню, как, вставая,
Я ничего не сказал…
Что таить, мои стихи напоминали неразвившихся подростков, тщедушных, наивных. Возможно, продолжи я свои поэтические опыты, из гадких утят выросла бы пара лебедей. Но мне захотелось иметь синицу в руке. И она не замедлила явиться в облике журналистики, будь она неладна, и начисто вытеснила поэзию.
И пошло-поехало.
Из бригады каменщиков меня, пожалев, перевели в монтажную бригаду. В качестве ученика каменщика я зарабатывал за месяц столько, сколько составляла моя студенческая стипендия. В монтажниках пошло веселее. «Майна-вира!» — я лихо покручивал пальцами штопором и покрикивал крановщику: давай, мол, шуруй!
Тут не было монотонной работы, появился элемент разнообразия, неожиданности.
Я то брал кувалду и отправлялся долбить по какой-нибудь железке, которую указывал бригадир, то держал стальной профиль, прикрывая другой рукой глаза от вспышек электросварки и чувствуя через рукавицу, как теплеет металл.
Или в одиночестве сидел, как в окопе, посреди свинороя, в так называемом «стакане», то есть в бетонном углублении, куда поставят основание колонны. И долбил замерзшую на дне воду, скалывал ломиком лед. Никто мне не мешал, не задавал ритм, ничья спина впереди не маячила, ничей зад мною не руководил.
Или в ночную смену шлепал плиту за плитой, перекрывал крышу, отчаянно перебегая над невидимой в темноте пропастью по восемнадцатиметровым балкам. И хоть бы что! Только на следующий день при свете солнца возьмет вдруг оторопь. И что интересно — за такую, вполне творческую, работу платили в два раза больше.
Но когда я садился за стол, в голову лезло бог знает что.
Моя душа споткнулась о беду.
Растерянная, просится присесть.
Ей от метаний тяжко, как в аду.
Она как рыба, пойманная в сеть.
Освободи ее и сеть сними.
Пускай душа — как парус в суете.
А женских глаз тревожные огни —
Как маяки, ведут ее во тьме.
Но крикнул кто-то в этом забытьи —
И донеслось сквозь утренний туман:
«Ты о своем непройденном пути
Забыл с похмелья, видно, капитан!
Забыл, как пахнут волны и песок,
Хотя и песен всех не написал,
Не все широты в море пересек,
Не всех ты чаек в небе сосчитал.
Спеши на пирс по утренней тропе,
Пока тропа росу не отдала,
Чтоб высыхала, помня о тебе,
Твои следы, как слезы, сберегла…»
Я так и не справился с этими «слезами» и с этой «тропою», понимая, что слезы — как раз то, что вряд ли возможно сберечь, если бы даже очень захотелось. Но оставил все как есть: как сложилось, так сложилось.
