Он спросил о Пастернаке. Я ему показала «Март», в котором совершенно уверена. И вдруг: это невозможно.
– Почему?
– Навоз! Всему живитель! Да это же целая философия!
Я ужасно разозлилась и наговорила резкостей.
Сказала Кривицкому, что он, наверно, вообще не любит стихов.
Он сообщил, что любит Ахматову, Лермонтова, Тютчева и что Пастернак гений, но…
Вошел Дроздов. Этот чинуша мне давно не нравится. Кривицкий дал ему прочесть стихи Пастернака.
– Это – издевательство, – сказал Дроздов>53.
Кривицкий прочел Зыбковца.
– Плащаница – нехорошо, – сказал Дроздов.
Я объяснила.
– Это – только бытовая правда. А не общая, всенародная.
Боже, как мне стало скучно.
Теперь сижу выдумываю строки для Кронгауза, который завяз.
Звонил Пастернак. Что он хочет перед сдачей посмотреть стихи. «Я от Недогонова (!) узнал, что вы собираетесь печатать, и очень вам благодарен» (как будто можно было сомневаться, что я решу печатать!) Мы условились, что я буду у него в субботу.
Ох, нелегкая это работа
Из болота тащить бегемота.
29/I 47. С утра в «Новый Мир» говорить с Мартыновым о поправках к его стихотворению и о новых.
Не знаю, чувствует ли он, как я его не люблю.
Я стараюсь быть очень с ним вежливой и мягкой.
Странной он души человек. Вычурный какой-то, придуманный.
Туся думает – судя по стихам и внешности, – что он – плохой человек. А я не знаю, не уверена. Но ни грана поэта нет в его стихах, и мысли его о поэзии тоже какие-то – не дикие, не странные, а пустые и вычурные.
На правку он почему-то соглашается очень легко. Дал новые стихи, из коих я отобрала два, чтобы послать Симонову.
Плохие стихи. Он дал мне сборник своих поэм, который мне хвалил Симонов.
Поэмы – чудовищное недоразумение. Какие-то исторические анекдотцы, рассказанные безголосым раешником.
29/I 47. Прием. Урин, Некрасова, Наровчатов, Коваленков, Фоломин>54.
Глупый, самодовольный и бездарный Урин.
Талантливый Наровчатов с упорным красивым лицом. Недаром С. Я. мне о нем говорил.
Некрасова. К счастью, встретились мы утром, в кабинете у Кривицкого было пусто, и у меня хватило сил на длинный разговор. Мы вместе переделали «Кольцо», которое я хочу послать Симонову вместо забракованного им «Гостеприимства»>55. Она идет на поправки, когда они близки ее замыслу, когда они не извне, а с ее позиций. Когда же они внешние – она, молодец, не сдается. Дрожат руки и на глазах слезы. Несчастная, замученная, голодная, немытая, затравленная. Я не думаю, чтобы она была психически больна, – скорее нервно. Говорит:
