Отобрали кое-что. Но сегодня уже не послать Константину Михайловичу, как было обещано. Не всё переписали, да и письма моего еще нет.
Трудная Алигер принесла поправки. Не все.
16/I 47. Сдала. Кривицкий (который выздоровел) обещал как-то отправить самолетом.
Утром писала письмо, пока было еще тихо. Двенадцать страниц.
Пишу ему – а какой будет ответ – не понять. Темно, темно.
Была в редакции. Заговорила о деньгах, что было очень противно, – я хотела, чтобы они сами вспомнили. Сказала Кривицкому, что хотела бы, чтобы сами помнили.
Львов – с неприятным лицом.
Замятин – милый и талантливый, но топорный и ничего не воспринимающий>43.
Очень голодная Мочалова>44.
Да, в редакции – Ковынев. Говорят, он сумасшедший.
Придя домой, я сразу кинулась читать его поэму.
Мертвечина и пошлость.
20/I 47. Денег не выдали. Велели позвонить завтра.
Утром я возилась с хозяйством. Потом читала накопившиеся стихи. Надо отдать справедливость Симонову: он мне давно говорил, что у Мочаловой следует что-нибудь выбрать, так как она талантлива; и он прав.
Я выбрала. Набросала рецензию на Борзенко.
23/I 47. Грязный, страшный день.
Прием в редакции.
Прием! Ни комнаты, ни стола, грохающая в спину дверь.
Я чувствовала себя униженной и бессильной.
Говорила с Мочаловой, потом с Межировым. В сутолоке, так что бессмысленно, хотя я и была хорошо подготовлена.
Заболоцкий. Все-таки прелестную музыкальную строфу он испортил. Читали гранки. А тут еще Кривицкий и Борщаговский>45 отозвали его и потребовали еще порчи. И без меня. И Заболоцкий почти согласился. А я обозлилась и решила не спустить.
Пастернак. Давно я его не видела. Постарел. Поседел, облез. А лицо всё – уже не глаза, а только рот.
Безумствовал.
Что делать со стихами? Как быть? Правда, выход есть. Кривицкий вызвал его только 20-го по поводу денег, а Ивинской он сказал, что разрешает дать стихи – раньше.
Но не только в этом дело. Я не пойму, что лучше для него.
Межиров – юноша с огромными голубыми глазами пятилетней девочки.
Он рассказал, что у Недогонова беда, жена больна, и есть уже совершенно нечего – нет картошки, едят один кисель.
Я решила поговорить с Кривицким. Но это мне не удалось в этот проклятый день.
Там заседание – опять что-то вынимают (в третий раз!), из 12-го номера.
Я оставила ему записку с протестом по поводу Заболоцкого и просьбой о Недогонове.
Теперь лежу дома и читаю гранки поэмы Недогонова.
Симонов молчит. Это тоже худо.
24/I 47. В одиннадцать вдруг явился Семынин. Я встала, оделась, умылась и почти накричала на него, больного. Потому что Люше негде делать уроки, а он пришел совершенно не в пору, сидит, курит, читает стихи.
