. Анна Андреевна заговорила о другом стихотворении, – уже не Чапскому, кому-то другому.
– Я вам не читала? Слушайте. Одна беда: забыла середину. Вспомнить не могу и, боюсь, никогда уже не вспомню. Слушайте.
Прав, что не взял меня с собой
И не назвал своей подругой.
Я стала песней и судьбой,
Сквозной бессонницей и вьюгой.
– Тут пропуск, – перебила себя Анна Андреевна.
Меня бы не узнали вы,
На пригородном полустанке
В той молодящейся, увы,
И деловитой парижанке
[13].
Я запомнила это стихотворение мгновенно, как когда-то мгновенно запоминала «Реквием». В чем секрет запоминаемости? В том ли, что естественнее сказать невозможно – ни в стихах, ни в прозе? И потому повторяешь чужие слова как собственные?
– А что было во втором четверостишии?
– Не имею ни малейшего представления, – ответила Анна Андреевна.
(Может быть его и не надо, потому оно и утратилось?)
Заговорили о «Реквиеме». Я рассказала о бесконечных хвалах, которые слышу отовсюду – теперь, когда он, наконец, пошел по рукам.
– Да, я и не ожидала такого успеха. Плачут бесперебойно, – подтвердила Анна Андреевна. – Они, – она показала глазами на потолок, – не знали, кого надо было непременно убить. Меня. А они не убили вовремя, только мучили по-всякому.
Потом начала искать в сумочке какое-то письмо от Полевого, редактора «Юности». Он просит стихи для журнала «и вообще пишет, что без моих стихов больше не может жить», пояснила она.
Из сумочки летели рецепты, чужие стихи, письма, но письмо Полевого так и не обнаружилось.
17 февраля 63 В пятницу вечером, чуть только я вернулась из Переделкина, мне позвонила Анна Андреевна. Первый вопрос:
– Получили брошь?
– Да.
– Есть там свирель?
– Мне кажется, нету.
Сегодня с утра я поехала к ней. (К Ардовым.) Подала ей коробочку с брошью. Она долго ее рассматривала, серебро и бирюза, потом восклицала о дарителе и о подарке: «Первоклассный человек!., и какой вкус!» Потом, «отвернувшись вполоборота», величественно протянула мне брошь на ладони и с высокомерием произнесла: «Свирели нет. Это вам. Наденьте сейчас же».
– Ну пусть это будет мой подарок вам! – взмолилась я.
– Что вы! У меня их слишком много! Я их раздариваю. Семьдесят три года не возраст для таких игрушек.
Объявила, что сегодня вечером снова переезжает: на этот раз к Алигер.
– Я веду бедуинский образ жизни, не правда ли? Сегодня за мной заедет и перевезет меня на новое место один молодой человек. Он перевозит меня в четвертый раз. Мой эвакуатор.
(«А семьдесят три года – возраст для бедуинского образа жизни? – с бешенством подумала я. – Игрушки – не возраст, – а кочевье?»)
