Я все равно не мог понять, зачем собака ушла от меня к блядям. Ведь я относился к ней, как к лучшей подруге, - носил на руках и кормил с ложечки, а потом я всегда собирался написать о ней вещь вроде "Холстомера", но только добрее и чтобы в центре, разумеется, была одна собака без всяких обличений и физиологии. Вот пусть теперь бляди и пишут про тебя!
Но звук не давал мне опомниться и давил на меня своей уголовной развязностью. "Убей, - снова и снова твердил он, - возьми и убей, не мучь себя и других, меня пожалей! Все уже кончено, на каждом шагу золотые тельцы и маммоны, а что стало с твоим любимым городом, где ты свою первую девушку обнял?"
"У меня никогда не было девушек, - я наконец поймал звук, хотя и на пустяке, - у меня были только женщины". "А как же Надя?" - якобы удивился звук. "А что Надя? - я передразнил звук, - Надя-то вела себя сразу как женщина!"
Звук растерялся и сник.
Но я не обольщался этой победой, я понимал, что звук прав не только насчет книжек, а во всем. Убить надо, это не прихоть, не эстетический каприз, сама жизнь требовала убийства, а убийство превращалось в саму жизнь.
Звук быстро оправился после Нади и добивал меня с новой силой. "Любовник старухи, - уверял звук, - моложе ее на тридцать лет, к тому же сам он фашист, педераст и некрофил! Пожалуйста, убей, - канючил звук, - ради себя, ради нас всех, ради собаки!"
Звук, пусть совсем на слух был и неказистый, но козыри открывать умел.
Мы с Крамаренко сидели в парке, в котором абсолютно все только и делало, что напоминало мне мою собаку, суку мою и муку. Словно других проблем у парка не было вовсе! Особенно бабочки, сезон которых еще не пришел, - она так любила с ними играть на фоне заходящего солнца... Ну, продержалась бы на овсянке, ничего страшного, а потом я бы тебя посадил на Хереса. Ладно, чего там, жри теперь у блядей баварский паштет и запивай его банановым ликером, а захочешь вернуться - возвращайся, прощу.
Потому что Херес де Хирагаяма оказался блестящим и сильным писателем. За его плечами - двести пятьдесят романов, из которых многие экранизированы, а остальные тоже пристроены. "А на каком языке у нас пишет Херес?" поинтересовался я. "Пишет, - уклончиво ответил Крамаренко, - на каком хочет, на таком, значит, и пишет, Херес у нас полиглот".
Именно Херес должен был помочь русскому читателю забыть, что все уже со всем кончено. Ведь там, где еще вчера сияла нетронутой чистотой библиотека и можно было в любой момент узнать истину из обветшалых листов, нынче хрен толстопуз разворачивался на своем "шевроле". А былая слава рубля? Потертая бумажка цвета детской неприятности с отвратительным портретом, но она дарила ощущение покоя и быта, так как на нее одну можно было купить две пачки сигарет, спичек и газет, а на оставшиеся десять копеек чего-нибудь съесть. Сейчас же, когда инфляция лезет изо всех углов, а цены подскочили, как прыщ, за один день, то на многие семьи даже среднего достатка легла тень уныния и кошмара. Женщины могли бы торговать красотой, да сложно продать то, чего нет. Потеряла смысл дружеская беседа, любовь стала напрасной гостьей в этом мире, в этом говне дней. И в данной ситуации, когда всему - конец, я очень рассчитывал на Хереса де Хирагаяму. Он оставался для меня чуть ли не единственным маяком надежды.
