Он набросился на меня без всякой подготовки, словно бы имел все права. "Чего еще ждать, - убеждал он, - молодые силы пропадают зря, весна перестала быть весной, заря - зарей, заводы в руинах, вокруг анархия и дебилизм, пора старуху хуйнуть. Не все еще сгнило, кончилось и протухло, есть ведь золотой запас в пороховницах, на старуху его должно хватить".
"А вы сами не хотите?" - робко спросил я.
Он махнул рукой, мелькнула японская серебряная запонка, вздохнул и убежал. Но подарил хороший, хотя и сумбурный монолог, надо будет разбить его на куски и вставить в перевод Хереса.
Шепот пространства и монолог были не просто шумом нервов в ответ на разрыв с собакой, они удобряли почву для Голоса, но слишком жирно для него начинаться не с нормальной, а с большой буквы, ее сначала надо заслужить. А это был даже не голос, а скорее звук, классики уже знали такой, вроде лопнувшей струны, или когда железо о стекло, или еще что-нибудь неприличное, в русской транскрипции что голос, что звук и вообще речь обычно смотрятся довольно подло.
Скоро звук быстро превратил меня в средневекового фанатика, подверженного мистическим восторгам. "Убей, - твердил он вслед за пространством и родным мне лицом, - убей хоть так, хоть по-другому, но только убей, ведь то, что вчера было за рубль, уже стоит Бог весть сколько! Конкретное время подождет, сначала - старуха! Не можешь голыми руками разорвать, возьми кирпич и сбрось откуда-нибудь сверху, в городе так много непонятно зачем высоких и все еще красивых зданий, старуха обязательно будет гулять рядом с одним из них. Устрой пожар, толкни ее наконец в шахту лифта, а ты не пробовал подменить ей таблетки? Да я тебя учить еще должен, - всерьез разозлился звук, - ты что, книжек никаких не читал?"
Звук оглушил меня по самому больному месту. Но я пока отшучивался, не спорил, старался звук напрасно не дразнить.
Крамаренко, - а именно Крамаренко предложил мне переводить известного писателя Хереса де Хирагаяму, когда мы с собакой жили душа в душу, и все оформил, когда собака ушла, Хереса не дождалась, - еб твою мать, знаешь ли ты, как леденеет, а потом дымится лобная кость, словно возбужденный араб жарит на ней кофейные зерна, как только звук начинает бубнить про старуху. Пожалуйста, вот что он бубнит: "В каждой щели - угроза, а в самой щели уже давно ничего не растет. Город плачет, но ему невозможно утереть слезы - они на лету превращаются в мочу. Теперь, когда все ясно, что уже кончено все, чего же тебе еще-то? Не маленький поди!"
