Под этими ударами Ян Йозеф сделался тихим, но осмотрительным негодяем, и потребовалось немало трудов и дел, чтобы он стряхнул с себя темную тень, наброшенную гимназией.
Ян очень легко прощал сыну неудовлетворительные отметки, но ужасался при виде того, как ухудшается его поведение.
— Ты спускаешься со ступеньки на ступеньку, как монастырский пономарь с колокольни. И что ты, черт тебя побери, вытворяешь перед учителями? Я уверен, ты просто дурак, но эта отметка — последняя; больше я таких не потерплю — смотри, выпорю.
Ян Йозеф слушал с мрачной рассеянностью. Бейте все, у кого руки есть!
Рядом с кудрявой овечьей добродетелью первоклассников в гимназии расцветает довольно колючее озорство; более того, класс почитает его геройством.
Если гимназист из числа отъявленных потеряет глаз в кабацкой драке, если он щегольнет скотским распутством, если его привлекут к суду за шулерство и прочно смертные грехи, он вступит на вершину славы, ибо все, что нарушает гимназическую мораль, расценивается как подвиг. Ян Йозеф блистал этим сомнительным блеском по довольно ничтожным причинам, но репутация обязывала его время от времени действовать. Он преследовал глупенькую востроносую девчушку и, не ведая других обязанностей, без конца дарил ей цветы, пока такая его недогадливость не стала ей в тягость. Он заходил в трактир, чтоб высосать кружку пива, в то время как настоящие пьяницы пили в другом месте, и все-таки город указывал устрашенным перстом именно в тот вертеп, где был он. Слава Герострата была горька, и Яну Йозефу трудно было таскать собственное величие.
Старый Маргоул, проходя через весь город на работу, мог бы услышать кое-что о своем сыне, по он не слушал. Как-то раз посетителями Котераковой корчмы вдруг овладело братское чувство пьяниц, и они заговорили о своих детях; между прочим принялись хвалить Яна Йозефа:
— Какой бы он там ни был, зато не трусит, как трусил бы на его месте ты.
Он больше в мать, чем в меня, — ответил пекарь, принимая неправду за чистую монету.
Надо сказать, что одобрение было отнюдь не бурным, по и его вполне хватало, чтоб почти окончательно испортить Яна Йозефа. Его называли львом, а он был львом меньше, чем Боско.
Между тем пекарь Ян старел под переменчивым небом своей нищеты. Расходы на сына росли с каждым днем, и пекарь, вечно возбужденный без всяких вин и водок, находил удовлетворение в этой гонке. Фанатичность нужды нарастала подобно тому, как мороз крепчает к декабрю. Расплылись последние очертанья надежды, и Йозефина стояла над порогом рая или ада, а Ян Йозеф был как потух, дерущий глотку над этим зияющим сооружением. Пустынная, безлюдная дорога стольких лет подымалась и опускалась, как качели. И Ян мог быть каким угодно, белым или черным, богатым или бедным, — все различия стирал дух неистовой, неукротимой простоты.
