— Правильно! — ответило собрание.
Пятеро олухов не в состоянии были понять, что, приняв это свободное решение, они бесповоротно отказались от дружбы Яна — им представлялось, что они только исполнили нелегкую обязанность выборного руководства и завтра им опять можно будет говорить с Маргоулом, не краснея. Решая, они заранее знали, что примут наиболее легкое для себя решение, и их прирученная воля (которую трудно назвать волей) была как алчная пасть, заглатывающая все съедобное. Они вывалились из ратуши, поблескивая желтизною животов.
О раздобревшее и вздувшееся чрево, ковыляющее на тонких ножках от лавки до трактира и от трактира до дому, лохань, которую легко наполнить любыми нечистотами — и все же, как старая посудина из-под керосина воняет прежде всего керосином, так и ты кичишься главным образом двумя скверными запахами: вонью бессмысленной восторженности и идиотской доброты. О скот, сумевший невредимо пронести свое брюхо через все катастрофы и революции, уже слышны шаги тех, кто сразит тебя. Э-гей, уж близится к нам лучезарный светоносец с руками пламенными и пылающей главой! И если б Маргоул дожил до дня твоего убоя, он плакал бы по тебе; но к тому времени он будет уже мертв.
Теперь Маргоул, и дом его, и дело — все зажато в лапах толстосума.
На другой день писарь, потряхивая головой, набитой робостью, взял пресловутое свое перо и приступил к изготовлению документа в смысле вчерашнего постановления; слова стекали со скрипучего острия, как с языка заики. Дописав, писарь распрямил свою старую спину и с многочисленными изъявлениями учтивости представил свой труд на подпись. Вот все готово, документ уложен в сумку рассыльного и отправлен в путь.
Все время, пока длился разбор его грехов, Яна не покидала радость.
Вам уже известно, — сказал он двум навестившим его приятелям, — вам уже известно, как решилось дело о моем долге.
Да, — ответил гость, который жил на содержании у сына, передав ему при жизни все имущество. — Да, я слыхал, тебе предъявили к уплате вексель, а у тебя не нашлось денег.
Так, — молвил Ян, — значит, бедность моя стала известна, хоть я никогда и не скрывал ее. Если б я когда-нибудь бахвалился богатством, то мог бы сейчас горевать, но я никогда ничем подобным не хвастал, и никогда у меня не было ни больше, ни меньше того, что есть у меня теперь. Я был сыт и буду сыт под охраной моей бедности, которая как две капли воды похожа на прежнюю зажиточность. Так что же произошло? Я был беден, владея этим домом, и останусь бедным, когда он перестанет быть моим. Весь шум, и крик, и треск, который вы услышите, исходит не от меня, — правда, пока я сам говорил о моей бедности, она оставалась незаметной, но ведь и теперь, как ни галдит и ни вопит о ней столько народу, она все та же.
