Наконец свежий, здоровый воздух и физическая усталость отишили понемногу его душевное волнение. Мелешкевич остановился и оглянулся кругом: он находился у одной из рубленых башен, ворота которой выходили на речку Почайну, стлавшуюся стекловидной зеленоватою лентой параллельно Днепру. «Уж не к проруби ли привела меня доля?» — мелькнула у него мысль и заставила горько улыбнуться. Он потер рукой лоб, снял шапку, чтобы охладить голову. Припомнилось Семену, что мать Богданы говорила про своего швагера, столетнего старца Мачоху, по жизни и благочестивого почти отшельника. «Не зайти ли мне самому к старцу?» — подумал он. Может, тот что посоветует, наставит, и Семен торопливо зашагал в противоположную часть города, за дальний Кудрявец, где в хижине-келейке проживал вблизи Ерданского монастыря святого Николая древний старик. Мелешкевич перерезал поперек весь Подол, вышел за окопы у церкви святого Константина и Елены и после некоторых расспросов добрался до монастыря и нашел хижину старца, но там, к величайшему огорчению, не застал отшельника дома и должен был возвратиться назад.
Солнце уже стояло за Вышним замком, отчего линии его темного силуэта горели пурпурным огнем, когда Мелешкевич подходил к церкви святого Богоявления. Он остановился было на мгновение, чтобы передохнуть oт усталости и решить, куда теперь направиться, как вдруг невдалеке от него раздался глухой выстрел. Мелешкевич вздрогнул и оглянулся: поблизости никого не было, а между тем звук, поразивший его, был не что иное, как выстрел, значит, кто-то стрелял или в закрытом дворе, или в будынке, почему и в кого? «Не покончил ли кто по-козацки, благородно, свои счеты с напрасною долей и не послал ли тем доброй рады ему самому?» — снова мелькнула в его голове докучная мысль.
— Но почему же благородно? — возразил он сам себе вслух. — Отказаться от борьбы с ворогом и самому уйти с дороги — это своего рода трусость, а не благородство… Нет, я еще с тобой посчитаюсь! — прошептал он вполголоса и погрозил кулаком в пространство.
В это время послышался второй выстрел, и Мелешкевич заметил уже, что он раздался в соседней усадьбе; побуждаемый любопытством и некоторой долей тревоги, он направился поспешно в открытую калитку; сейчас же за ней направо помещалась халупка, а в глубине садика виднелся небольшой домик. Из полуоткрытых дверей халупки вылетали взрывы забористого смеха, сопровождаемые детскими взвизгиваниями. Мелешкевич вскочил в сени и отворил вторую дверь; его никто не заметил: пороховой дым плавал по хате и вырывался клубами из дверной щели. Сквозь синеватые волны его Мелешкевичу представилась следующая картина: на полу, у стены, на которой висела бандура, распластавшись свободно, лежал его побратим, Деркач-запорожец, подложив барыло под голову; возле него сидел по-турецки молодой Щука, а за ними в углу теснилось несколько оборванных, босых еврейских мальчиков, среди которых стоял и хорошо одетый, в ермолке. Семен признал в нем вчерашнего знакомого Сруля. Щука наточивал из барылка, на котором лежал запорожец, в кухли оковытой и потом, по указаниям своего нового ментора, стрелял из пистоля в цель. Мишенью служил венок из заглохших гвоздик и стокроток, висевший на дальней стене. Щука должен был сбивать пулями цветок за цветком, и за каждый неудачный выстрел запорожец выпивал кухоль, а за каждый удачный они выпивали вдвоем. Но запорожцу, видимо, хотелось другой потехой поразнообразить свой спорт…
