Он был и счастлив, и печален. Ни Андре, ни Николя не были тому причиной — он даже и не вспоминал о них. Он бы с уверенностью мог сказать: счастлив и печален, как сама жизнь.
Когда они повернули назад, дойдя до казино, откуда доносилась музыка, им показалось, что они прошли очень много и до их места ужасно далеко. Мариан начала спотыкаться.
— Устала?
— Немного.
— Хочешь, возьму тебя на плечи?
Она засмеялась, показывая дырки от выпавших зубов.
— Я уже большая.
Когда ей было два-три года, она это обожала. Вечерами перед сном Тони всегда катал ее на плечах.
— Над тобой будут смеяться, — добавила она, не в силах устоять перед соблазном.
Он посадил ее на плечи и взял в руки оба ведерка, а Мариан обхватила отца за голову.
— Я не очень тяжелая?
— Нет.
— Правда, что я худая?
— Кто тебе сказал?
— Маленький Ролан. — Это был сын кузнеца. — Он на год младше, а весит уже двадцать пять кило, а я только девятнадцать. Меня взвесили перед отъездом на весах в бакалее.
— Мальчики всегда тяжелее девочек.
— Почему?
Жизель задумчиво, даже немного взволнованно смотрела, как они подходят. Он опустил дочку на песок.
— Помоги мне разложить ракушки.
— Мариан, тебе не кажется, что это уже слишком? Твой отец приехал отдыхать. Послезавтра ему уже на работу.
— Он сам захотел меня нести.
Они посмотрели друг на друга.
— У нее тоже последний день каникул, — сказал он мягко, извиняясь за дочь.
Жизель ничего не добавила, но ему показалось, что он прочел благодарность в ее взгляде.
Благодарность — за что? За то, что посвятил им эти две недели?
Ему это казалось естественным.
Ему приходилось ждать в коридоре, у двери кабинета следователя, сидя на скамейке в наручниках, между двумя жандармами, которые менялись почти каждый раз.
Он уже не чувствовал себя униженным, не выходил из себя. Он смотрел на людей — обвиняемых, свидетелей, которые ждали у других дверей, на проходящих в своих мантиях адвокатов, размахивающих рукавами, словно крыльями, и уже больше не обращал внимания, когда на него бросали любопытные взгляды или даже оборачивались.
Когда он входил в кабинет, с него снимали наручники, охранники выходили по знаку следователя, и Дьем, извиняясь за опоздание: «Простите меня задержали», — протягивал ему свой серебряный портсигар. Это уже стало традицией, машинальным жестом.
Все вокруг было обветшавшим, сомнительной чистоты, как бывает на вокзалах или в административных зданиях, — стены, выкрашенные в грязно-зеленый цвет, камин из черного мрамора, над которым висели черные же часы, которые уже многие годы показывали без пяти двенадцать.
