Я смотрел и пересматривал мои драгоценные пленки до тех пор, пока не запомнил наизусть каждое мгновение. Я открыл для себя, что любой фильм, каким бы посредственным он ни казался вначале, приобретает после множества просмотров особую красоту — красоту, свойственную вещам, которые становятся неизбежными. Каждый незначительный и явно непроизвольный жест, каждый случайный момент, уловленный оком камеры: лицо в толпе, проплывший на заднем плане пейзаж, какое–то «не имеющее отношения к делу» объявление, выставленное в аптечной витрине, или надпись на футболке статиста, — после тысячного просмотра так въедается в ткань фильма, как будто все эти мелочи были заранее предусмотрены режиссером или продюсером, как будто в этом и состояла одна из задач картины, возможно, важнейшая ее задача — зафиксировать спонтанное, увековечить случайное, предусмотреть непредусмотренное.
Кроме этого, я сделал еще одно открытие — открытие, последствия которого, когда я их осознал, потрясли меня больше всего. Не важно как и почему, но я позволил себе увлечься одним молодым американским актером. В пылу этого увлечения я раздвинул поле своих действий до пределов, законных и позволительных для человека в моем положении: то есть ознакомился с тремя кинокартинами, в которых он снялся, и с журнальными статьями и фотографиями, освещавшими его карьеру. И хотя я прекрасно понимал, что владею весьма скудной информацией, я в то же время чувствовал, что знаю Ронни Востока лучше, уем любого другого человека во вселенной! Разумеется, я продолжал с известным скептицизмом относиться ко всему, что писалось о характере молодого человека и его вкусах, и испытывал законное сомнение в отношении некоторых наиболее неправдоподобных и ничем не подтвержденных деталей его биографии. Но благодаря тому факту, что все эти детали переходили практически без изменений из статьи в статью, а также в силу присущего мне умения вычитывать правду между строк, я в конечном итоге пришел к убеждению, что мои знания по большей части соответствуют истине.
Таким образом, начав с пустого места, я мог теперь уже назвать возраст юноши, день и место его рождения (Сан–Фернандо), нынешнее его местожительство (Честерфилд — городок на Лонг–Айленде, всего в нескольких милях от имеющих такую блистательную славу «Хэмптонов»), имена членов его семьи и все остальные координаты, определяющие его быт. Я знал рост и вес Poнни, цвет его глаз и волос, тот факт, что он слегка близорук и легко обгорает на солнце. Я изучил фотографии, сделанные на различных стадиях его физического развития, — от классической фотокарточки с еще не имеющим опознаваемой внешности пухлым семимесячным младенцем, лежащим голышом на лоскутном одеяльце и улыбающимся кому–то, но явно не фотографу, поскольку взгляд его направлен куда–то вбок, до одной совсем недавней, на которой серьезный Ронни с влажными глазами стоит в саду возле каких–то вьющихся растений и держит стебель ревеня в руке. Между этими крайними точками располагалась в хронологическом порядке, словно кто–то заранее знал, что в будущем это привлечет мое доверчивое и нежное внимание, целая фотографическая галерея, отражающая процесс постепенного взросления Ронни. Лицо его постепенно теряло щенячий жирок (о Боже, молю тебя, пусть хоть что–то останется!), начинал прорисовываться неразличимый на самых ранних снимках подбородок. По–детски припухлые щеки внезапно втягивались внутрь, подчеркивая линию скул, и две тени — длинные, как тени вечера, — ложились наискось на его лицо. Медового оттенка волосы, некогда заслонявшие лоб своими кудряшками и локонами, ложились в пробор: слева зачесывались вверх, в то время как с правой стороны ниспадали густыми прядями на висок. Тело, все еще несколько худое для его возраста, начинало наливаться мышцами — в особенности плечи, тугую упругость которых кое–кому из фотографов удавалось так эффектно подчеркнуть. Креп и наливался его безволосый торс, а ноги начинали покрываться курчавым пушком, хотя все еще оставались тощими и сохраняли угловатую веретенообразную форму, свойственную позднему отроческому возрасту.
