— Тогда ты знаешь, — отозвался священник, — что часть богатства, которым владеет Фабио д'Асколи, честно и неоспоримо его; а другая часть — унаследована им от вымогателей и расхитителей церковного добра…
— Вини в этом его предков, но не его!
— Я буду винить его, пока похищенное не будет возвращено.
— А как ты можешь знать, было ли это в конце концов хищением?
— Я с величайшей тщательностью изучил хроники гражданских войн в Италии и знаю, что предки Фабио д'Асколи отторгли у церкви, в час ее слабости, имущество, на которое они имели дерзость предъявить мнимые права. Я знаю, как в те бурные времена одним росчерком пера раздавали земли, уступая страху или ложным фактам. Я называю полученные таким способом деньги похищенными и говорю, что они должны быть возвращены и будут возвращены церкви, у которой они были взяты.
— А что Фабио отвечает на это, брат?
— Я не говорил с ним на эту тему.
— Почему?
— Потому что пока я еще не имею влияния на него. Когда он женится, жена будет иметь такое влияние; и она заговорит.
— Ты подразумеваешь Маддалену? Откуда ты знаешь, что она станет говорить об этом?
— Разве не я воспитал ее? Разве она не знает своего долга перед церковью, в лоне которой ее вырастили?
Лука встревоженно медлил. Он прошелся по комнате и наконец заговорил снова.
— Это «хищение», как ты его называешь, достигает крупной денежной суммы? — озабоченным шепотом спросил он.
— Со временем я, вероятно, отвечу на твой вопрос, Лука, — произнес патер, — пока же удовлетворись сказанным. Тебе теперь известно все то, о чем я обещал осведомить тебя в начале нашей беседы. Теперь ты знаешь, что, если я хочу, чтобы этот брак состоялся, то — по соображениям, не имеющим ничего общего с личной заинтересованностью. Если бы все имущество, которое предки Фабио бесчестно отняли у церкви, завтра было возвращено ей, ни один грош из него не перешел бы в мой карман. Сейчас я бедный священник и останусь таким до конца своих дней. Вы, мирские солдаты, брат, бьетесь за плату, а я — солдат церкви и бьюсь за ее цели.
С этими словами он решительно повернулся к статуэтке и отказывался говорить или отрываться вновь от своего занятия, пока не снял формы и не отложил заботливо в сторону отдельные части, из которых она состояла. Покончив с этим, он вынул из ящика своего рабочего стола письменный прибор, взял из бювара листок бумаги и написал на нем следующие строки:
«Приходи завтра в студию. Фабио будет с нами, Нанина же больше не вернется!»
