— Приятно — кому?
— Обоим, дурочка. Господи, Уоллис, я бы мог сделать тебя такой счастливой, если бы ты позволила. — Он потерся щекой о ее волосы с проседью, глубоко вдыхая их аромат. Сегодня они пахли детской присыпкой, и этот запах нравился ему гораздо больше запаха дорогих духов, которыми она иногда пользовалась.
Ее голова бессильно откинулась ему на плечо, и она кивнула в знак согласия.
— Я бы тоже этого хотела, Эл, и не меньше, чем ты. Быть может, когда-нибудь...
Он отпустил ее, и она обернулась, и сомнение, которое он увидел в ее взгляде, сказало ему, что этот день еще не настал. Стесненность в груди прошла, уступив место тупой боли — очень знакомому ощущению. Он жил с ним почти всю жизнь. Почему он не может иметь того единственного, чего хочет?
— Я знаю, знаю. — Отступив, он поднял руки, демонстрируя поражение. — Ты замужем. Замужем за человеком, который даже не знает, жива ли ты. Господи Иисусе, Уоллис, Ной не знает даже, жив ли он сам.
Давным-давно Эл убедил себя, будто «вещь», связанная для него с Уоллис. не имеет никакого отношения ни к ее мужу, Ною, жесткому другу-сопернику, правившему империей и превзошедшему его самого по всем статьям, кроме разве что академических успехов, ни к любви, которую он, вероятно, питал к этой женщине, к его жене.
Стоя вполоборота к нему, Уоллис бросила карандаш в вазочку, из которой торчали другие запасные карандаши, и стала озабоченно переставлять на столе предметы, готовясь к следующему этапу работы; красные карандаши сюда, синие — туда.
— Дело не в нас, Эл. Дело в Джее и Софи.
«Интересно, как долго она собирается перекладывать эти карандаши», — подумал он.
Наконец Уоллис оторвалась от своего занятия. Устало тряхнув головой, она подошла к окну, но продолжала молчать, так что ему пришлось подтолкнуть ее.
— В чем дело? Они ненавидят друг друга?
Он, разумеется, шутил. А она — нет.
— Она не хочет видеть его, не отвечает на его звонки, даже со мной не желает разговаривать. Боюсь, я была излишне настойчива. Но я хотела, чтобы это сработало. — От волнения, с которым она боролась, у Уоллис, казалось, даже кружилась голова. — Это должно сработать, Эл. Должно.
Он хотел подойти к ней, успокоить, сказать, что все будет прекрасно. Хотел, потому что она была права. Это должно сработать. Но там, у окна, прислоненная к стене, стояла незаконченная картина, и Эл не мог отвести от нее глаз. Изображенная на ней птица была похожа на любую другую летящую птицу, если бы не держала в клюве окровавленную жертву. А в глубине на шипах лишенного листвы дерева торчали другие «приношения». «Что это, Господи? — подумал он. — Неужели это нарисовала Уоллис? Совсем на нее не похоже. Это омерзительно!»
