– Чувствую! Чувствую!
– Чувствую! Чувствую! – кричал Уайз.
– Хватит кричать, Уайз? – проговорил из темноты Нуник. – Рассказывай, что Гермион чувствовал.
– Сейчас начнется!
Уайз сжал пальцами губы и замычал, ворочаясь на кровати. Он походил на большую рыбу, попавшую в сеть.
Подвал вернулся с той планеты на эту. Уже было слышно, как в отдалении гудит небо, действительно обещая начало. Вечер, заручившись поддержкой ветра, окреп, и ему, наконец, удалось выдавить из отверстия тряпье. Комом оно плюхнулось вниз. Звук падения был едва слышен, но заставил слепых вздрогнуть. Вечер ворвался в подвал, облетел каждую кровать, притронулся к каждому лицу бархатными крыльями летучей мыши. Когда он коснулся Уайза, тот прикрыл руками лицо и беспомощно закричал.
– Уже весь город разнесли, ничего не осталось. Никак не оставят в покое. Надоели… – проворчал Нуник.
Голос его надломился на последнем слове.
Чернуха высунулась из-под кровати, понюхала воздух. Вылезла вся, потянулась. Вильнула пару раз задом – для приличия. Прижав уши к голове, подошла к отверстию, понюхала улицу, выбрала из нее самые сильные запахи и протяжно завыла.
– Чернуха!
Людино сердце сдвинулось – так легонько в сторону р-раз, а на место не встало.
Надоели. Надоели вусмерть – вспомнила еще одно бабушкино словечко. Забытое, пришедшее только что на язык, оно силой своей экспрессивности вызвало бабушку с того света, затянуло ее в вентиляционное отверстие и поставило, как живую, перед закрытыми глазами Люды.
Бабушка живехонько огляделась по сторонам, видно, сразу сообразила, где находится, и, сильно сгорбившись, просеменила к той кровати, на которой сидела внучка. Приподняла одеяло, заглянула вниз.
– Вот как ты, Людка, моей телогрейкой распорядилась, – сказала, выпрямляясь.
– Твоей телогрейке давно место на помойке, – огрызнулась Люда.
Бабушкина любовь к старью была невыносима. В последние годы ее жизни она перестала вмещаться в их небольшую квартиру. Падала с полок, торчала из-под столов. Вещи-старики, знавшие еще Рязань, окружали Люду с самого детства, она дышала их полувековыми запахами, и ей казалось, она сама пропиталась старостью. Как могла она родить новую жизнь, если в ней самой жила старость? От этой мысли, пришедшей вместе с бабушкой через вентиляционное отверстие, Люда поежилась.
Ненавидела Люда эту любовь. Ревновала – и с того света бабушка попрекала ее.
– А у бабушки плечики мерзнут. – Бабушка передернула плечами в белой парадной блузке.
