«Афина по уму, Гера по осанке, Афродита по красоте» | страница 2
Когда вновь воцарился мир, остатки библиотеки (из более чем двух миллионов книг уцелело около семисот тысяч) перенесли в юго-западную часть города — в Серапейон, самый знаменитый и самый прекрасный из александрийских храмов. "Многочисленные внутренние дворики, окружённые колоннадами, тенистые аллеи, дышащие жизнью статуи, рельефы, фрески, — писал римский историк Аммиан Марцеллин, — всё это украшает Серапейон так, что после Капитолия, которым увековечивает себя достославный Рим, ничего более великолепного Вселенная не знает".
Увы, даже самый великолепный и почитаемый храм — всё-таки не крепость, и стены Серапейона не смогли послужить надёжной защитой.
К тому времени Ипатии исполнился двадцать один год. Живо интересуясь отцовскими занятиями, она увлеклась геометрией и сызмала исчерчивала стилом вощёные таблички, доказывая теоремы, а в ясные ночи поднималась с Теоном на крышу, чтобы наблюдать звёзды. Обнаруживая незаурядные способности к механике, она не только любила подолгу смотреть, как работают ремесленники, но и сама мастерила инструменты для астрономических измерений. Немало времени проводила Ипатия и за книгами философов. Такая широта интересов, поразительная работоспособность, острота ума, глубокое понимание Платона и Аристотеля не могли не снискать ей уважения учёных Мусейона. И стоит ли удивляться, что ещё в шестнадцать лет она облачилась в тёмный плащ философа и обзавелась первыми учениками?
На фреске "Афинская школа" великий Рафаэль вывел Ипатию Александрийскую среди философов древности. Внизу — фрагмент этой картины.
Однако события внешнего мира властно вторгались в спокойное течение жизни за стенами Мусейона. В городе — как, впрочем, и в стране — царило странное двоевластие: императорский префект, вроде бы наделённый полномочиями, опирающийся на мечи и копья гарнизона, всё больше становился фигурой номинальной. Подлинным же владыкой мало-помалу делался архиепископ, формально никакой светской властью не облечённый. Парадоксальная эта ситуация складывалась постепенно в течение семидесяти лет — с тех пор, как Миланским эдиктом императора Константина I Великого в 313 году христианство было провозглашено одной из свободно исповедуемых религий. Многие ждали от этого события некоего волшебного изменения жизни, но чуда не произошло. Зато антагонизма добавилось: люди, сохранившие верность старым богам — античному пантеону, зороастризму или, скажем, митраизму, — любые беды и напасти приписывали торжеству новой религии, тогда как среди христиан всё чаще раздавались голоса, требующие полного искоренения язычества.
