– Движение паршивое, – сказал очкарик.
– Оставайтесь, – сказал радушный Роджер, – я с утра бегу на студию, потом две коротких деловых встречи, ланч с продюсером, но к четырем освобожусь. Вы были в Тейт-модерн на… – и он произнес неизвестное имя. Теперь столько талантов, не уследишь!
– Спасибо, Роджер, – сказал очкарик, – но мы поедем домой. В Лондоне я не могу уснуть. Душно, шумно. Ни разу не ночевал в Лондоне.
– К тому же в Оксфорде соловьи ночью поют, – добавила толстуха. – А у вас автобусы тарахтят.
Роджер покраснел. Ему стало обидно за Лондон.
Я хотел было напомнить ему про черепаху и Ахиллеса, но меня отвлекла новая мысль. Как это часто бывает, я некстати вспомнил Россию, подумал про Нижневартовск.
Интересно, думал я, в парадоксе Зенона есть ли место для Нижневартовска? Ахиллес – это прогресс и Лондон, черепаха – это история и Оксфорд. А Нижневартовск-то на что нужен миру? И я понял, что Нижневартовск – это морковка, которую черепаха съела.
Мне сейчас кажется, что его звали Мендоса. Точно не помню, пусть будет Мендоса. Он приехал на длинной белой машине, которая поразила мое воображение. Даже у членов Политбюро, думаю, не было таких автомобилей. Я увидел из окна мастерской, как белая машина въехала к нам во двор – причем машина начиналась в одном окне, а заканчивалась в другом.
Это был кабриолет – кабриолет в Москве 1988 года! – и на шофере, кажется, была бордовая ливрея и фуражка с околышем. На широком заднем сиденье находился сам Мендоса, а по бокам от него две барышни – длинноногие, с локонами, огромными глазами и прогрессивными взглядами.
Голова шла кругом. Так вот работаешь, малюешь картины, ждешь признания, тебе уже тридцать, вокруг тоталитаризм, надежды никакой, а потом – раз, и приезжает белый кабриолет с таким вот Мендосой и такими вот барышнями. Они пришли ко мне в грязную мастерскую в Трехпрудном, чтобы я показал им картины. Барышни шелестели платьями, на Мендосе был ослепительный белый костюм. Мендоса был высок, жилист, быстр. Он двигался по мастерской грациозно и небрежно, не боялся испачкаться краской, он улыбался, и его зубы сияли. А в руке он держал бутылку шампанского.
Я почувствовал, что я великий художник.
Так вот и к Пикассо в мастерскую приезжали ценители. И мужчины тоже несли шампанское, а женщины шелестели платьями. Вот он пришел, коллекционер, настоящий богатый коллекционер – началась новая жизнь! О, я не боюсь вас больше, проклятые советские держиморды! У меня есть Мендоса!
