«Ишь ты, куда гнет, — подумал я. — Молодец!»
— Сначала набросайте выступление на бумажке, — продолжал тот. — Потом сядем вместе, подредактируем.
Я поддержал Лермана.
— А знаете, ребята, ведь в нашем экипаже одна молодежь и надо бы назвать его комсомольско-молодежным.
Моя мысль пришлась по душе членам экипажа. Лерман вскочил с места, потирая руки.
— Комсомольско-молодежный экипаж! — воскликнул он. — Эх, рассказать бы о его работе в газете, да рано. Ничего не сделали мы. Но я лично дам информацию в «Крылья Родины», обязательно! Пусть все знают, что такой экипаж существует.
Как ни хорохорилась, как ни упрямилась зима — не хотелось ей уходить из обжитых краев, — а весна взяла свое. В три дня солнце расплавило снег, всюду зашумели ручьи. На проталинах тотчас же появились отощавшие за зиму грачи. Они деловито расхаживали по аэродрому, словно члены комиссии, которой поручено узнать, пригоден ли он к полетам, пробовали носами почву. Распрямлялись березы, разбуженные птичьим гомоном, шуршали уцелевшими кое-где прошлогодними листьями дубы.
На набережной вечерами собирался народ. Люди приходили стайками и в одиночку, смотрели на вспученную реку. Снизу дул влажный ветер. Изредка где-то вдали глухо лопался почерневший лед. Домой в такие вечера идти не хотелось.
Однажды я встретил на набережной пионервожатую из подшефной школы. Ее звали Майей. Она стояла, прислонившись к чугунной решетке, и неотрывно смотрела вниз, на реку, кутаясь в воротник модного мешковатого пальто.
С Майей я познакомился на юбилейном вечере. Размахивая рукой, она просила высокого сухопарого старика с бородкой, похожей на запятую:
— Николай Константинович, поговорите с замполитом. Что ему стоит? Если вы, как завуч, этого не сделаете, то я сама поговорю, честное комсомольское.
Старик, махнув рукой, подошел к подполковнику Семенихину. Оказывается, Майя хотела, чтобы полковой баянист выступил со школьными «артистами» в колхозе. Замполит подозвал капитана Кобадзе, и через пять минут все было улажено.
«Упорная девчонка», — подумал я тогда о Майе, проникаясь к ней симпатией.
В тот вечер я дважды танцевал с ней и считал, что вправе сейчас заговорить с девушкой. Но в это время перед ней вырос ефрейтор Брякин. В чужой шинели с двумя рядами медных пуговиц на груди, в фуражке с золотой эмблемой, тоже взятой напрокат у какого-то доброго летчика, он был неузнаваем, а для девушки, наверное, неотразим.
Молодые люди взялись за руки и пошли по набережной, а я поплелся домой.
