Старый охотник опустил ружье и тихонько ушел...
Ее мир был прост. Законы жизни, суровой и прямодушной, были непоколебимы и ясны. И только бог, которому привычно молилась по утрам, был далек и непонятен. Оставаясь одна, она часто глядела на закрытое облаками небо. Ласковая, сосредоточенная, прищурив внимательные серые глаза под невысокими, спокойными бровями, размышляла она о нем, невидимом. Затем зажигала лучину и долго разглядывала темную стертую икону, висевшую в углу жилья.
В памяти остались смутные следы далекого детства. Синее, ясное небо, теплый ветер, стрекотанье птиц. В темной, бревенчатой хижине, на широких нарах лежит мать. Возле стола, вот перед этой самой иконой, склонился отец. Он положил голову на руки, что-то громко, прерывисто бормотал. После, когда мать утихла навсегда, он больше не подходил к иконе. Ветка можжевельника над ней засохла, осыпалась, и голый прут свалился под лавку.
Много лет они не возвращались в эту избу. Охотник забрал девочку, ружье и сумку с порохом и побрел к горам. В долине, у отрогов снеговых Кордильеров их приютили индейцы. Отец один остался из группы поселенцев, бежавших на вольные земли. Пешком тогда прошли беглецы всю Аляску и лишь он с женой добрались до теплых мест... Четыре счастливых зимы, четыре благословенных лета, а потом — смерть, и одинокий, стареющий Кулик понес лепетавшую дочку снова в неизведанную даль.
Салтук, дряхлый вождь Вороньего рода, принял охотника ласково.
— Великий Эль, — сказал старик, кладя иссохшую руку на плечо Кулика, — существовал прежде своего рождения. Он добр и любит своих детей. Он населил землю, выдумал луну, и звезды, и солнце — все видимое. Он не стареется и никогда не умрет... Мы дети Великого Ворона. Будь с нами, — закончил он просто.
Вождь дал им хижину — пустующую барабору. Из расколотых бревен, вбитых стоймя в землю, были сделаны стены, накрыты корой и дерном. Две шкуры медведей служили дверью. На высоком столбе, рядом с жильем, тщательно вырезано изображение солнца. В хижину приходили только ночью.
Горы и лес, густые травы были домом Наташи, Ни, как звал ее старый вождь. Русоголовая, в короткой рубашке, сшитой из птичьих шкурок, цветных мокассинах, забиралась она в заросли, сидела одна, перебирая камешки и травинки, изумленно следила за грибом, таинственно приподнимавшим прошлогодний лист. Радовалась и сидела не шелохнувшись, когда близко копошилась колибри — двухдюймовая птичка с пламенным зобом, клювом тонким и длинным, как игла.
