А что же было с моим голосом? Об этом мы больше не говорили и вспоминали о нем только ради того, чтобы оплакивать его исчезновение. Дым от ламп, которыми котлы освещались внутри, вызвал у меня такую хрипоту и такую полную потерю голоса, что даже говорить мне было трудно, и в разговоре я еле выдавливал из себя слова. Когда я вернулся домой после двухмесячного отсутствия, мой брат первым делом захотел заставить меня петь, но это оказалось совсем невозможно.
Работы в мастерской было по-прежнему мало. Чтобы как-то сводить концы с концами, мы стали выделывать из железа всякие мелочи: подсвечники, цветы, пресс-папье. Мы выставляли их напоказ у дверей мастерской, и иногда нам удавалось продать кое-что за весьма приличную цену. Между тем, мама заболела тяжелой формой анемии, и в течение долгих недель мы были очень озабочены ее состоянием. К счастью, ее лечил замечательный врач, который, зная наше стесненное положение, принял близко к сердцу ее болезненное состояние. Неправда, что медики, как это принято считать, — люди бессердечные. И среди них есть такие, которые относятся к своей профессии, как к апостольскому служению; есть души глубоко бескорыстные, достойные самой высокой благодарности и почтения.
Роковая шаль. Подарки ко дню моего рождения. Армида — жена политического заключенного. Свидание. Признаюсь во всем маме. Все сильнее увлекаюсь. Романтическое, даже почти мистическое содержание моей страсти. Собеседование втроем. Все кончено. Я в отчаянии
Наступило 9 июня 1895 года. В этот день мне исполнилось восемнадцать лет. Как и всегда, я занимался своей работой в мастерской и, как всегда, мечтал о будущем. В тот день я закончил великолепный фонарь из кованого железа в стиле XVI века, точно такой, как фонари палаццо Строцци во Флоренции, только поменьше размером. Я употребил на это дело около двух месяцев и работал, не покладая рук, так как задался целью закончить фонарь именно к этому дню. Заплатить мне за него должны были при сдаче, а я в свою очередь рассчитывал заплатить из полученных денег за великолепную венецианскую черную шаль, вышитую цветами и с длинной бахромой, приобретенную мной неделю тому назад: я собирался подарить ее маме по случаю дня моего рождения.
В полдень, при сдаче, фонарь был мне аккуратнейшим образом оплачен, и я тотчас же побежал взять шаль у той дамы, которая мне ее продала... Она жила на третьем этаже в доме, где находилась моя мастерская. Однажды она в роскошной черной шали, накинутой на плечи, остановилась перед дверью мастерской, разглядывая выставленные на продажу сделанные мной вещицы. Я подошел к ней и спросил, не желает ли она что-нибудь приобрести. Она ответила, что уже не первый раз любуется моими работами, но не может позволить себе приобрести что бы то ни было, так как она вдова, одинокая и бедная. Тогда я предложил ей выбрать все, что ей понравится и взамен уступить мне свою шаль. Она поблагодарила, но сказала, что шаль — подарок ее покойного мужа, единственная оставшаяся у нее более или менее ценная вещь, и она давно ищет случая ее продать ввиду крайней необходимости. Я спросил, сколько она за нее хочет. Она смутилась, а затем, расхваливая свой товар, сообщила, что несколько времени тому назад молодая красавица, живущая на антресолях как раз над моей мастерской, предложила ей за шаль сто лир, но она от них отказалась, так как не находилась тогда в крайней нужде. Теперь же она отдала бы ее даже за девяносто, тем более, что, согласившись недавно на предложение молодой дамы, она прождала ее напрасно. Та не внесла денег в условленный срок и не пришла за шалью. Я согласился на условия вдовы, уже представляя себе шаль на плечах моей матери, и попросил задержать для меня приглянувшуюся мне вещь в течение недели. Милая дама пошла мне навстречу, и, таким образом, я в день своего рождения, взяв с собой часть денег, полученных за фонарь, смог привести в исполнение обусловленную заранее торговую сделку. Как сейчас помню печальное выражение лица бедной женщины, когда я отсчитывал ей на столике ее крошечной гостиной девяносто лир. Она никак не могла решиться передать мне шаль, как будто бы раскаиваясь в том, что продала ее. Казалось, она расстается с реликвией, с последней священной реликвией своей замужней жизни.
