Чтобы не распространяться больше об этом неслыханном происшествии, скажу только, что дикие вопли Тарабо привлекли ко входу в мастерскую много рабочих из других цехов, и слух о происшедшем разнесся с молниеносной быстротой. В то время как раненых стали уводить в лазарет, в мастерскую ворвались многие приютские сторожа и воспитатели, а вскоре появился директор. Я стоял невозмутимо со своим железным прутом в руках и никому не давал к себе приблизиться. Я все еще был вне себя. Когда я увидел, как понесли на носилках того, которого я ранил в голову и который казался мертвым, не могу описать, что я пережил. Я подумал о матери и о всех своих близких, вспомнил сора Джулиано, и сора Ромоло, и сору Розу, которые считали меня таким хорошим и добрым и так меня любили... И я почувствовал, что силы оставляют меня. В эту минуту в мастерскую быстрым шагом вошел отец. Ему уже успели сообщить о происшедшем и, само собой разумеется, с самыми страшными преувеличениями. Он был так расстроен и так бледен, что, казалось, в нем не осталось ни кровинки. Когда он подошел ко мне, я безудержно расплакался, лепеча сквозь рыдания: «Я же тебе говорил!» Но он был больше всего озабочен и опечален мыслью о возможных последствиях.
Доведенный до отчаяния и все еще вне себя, я рассказывал окружившим меня обо всех гнустностях и беззакониях, которые творились в приюте, в этой безобразной разновидности тюрьмы для подростков. Мои заявления растревожили присутствовавшее здесь приютское начальство. Замешанные в делах приюта старались заткнуть мне рот: очень многие из администрации оказались бы скомпрометированы и мог разразиться большой скандал. Меня отвели домой. Когда мама узнала о том, что случилось, она у меня на глазах постарела на десять лет. Я видел потом, как она часто плакала. Покой вернулся к нам в дом только тогда, когда стало достоверно известно, что рана моего незадачливого противника не смертельна.
Происшедший инцидент был предан широкой гласности. Им заинтересовались газеты, и в одной из них всему делу был придан такой оборот, в котором я выглядел героем, сумевшим в юные годы выстоять один против целой толпы нападающих. После этого случая в приюте для сирот многое изменилось. Было назначено строгое следствие, и злоупотребления, самоуправство и насилие, царившие среди несчастных детей, росших без надзора, при полном отсутствии дисциплины, полностью прекратились. Но отец мой был вынужден расстаться с этим учреждением. Он перенес свою мастерскую на улицу Людовизи, где и оставался многие годы. А я открыл самостоятельно, отдельно от него, маленькую мастерскую в том же районе. Отец давал мне работу, и так начались житейские будни нашего нового существования. Несколько недель спустя, в последнюю субботу октября, когда самый тяжелораненный поправился, рабочие Союза промышленности и искусств пригласили меня выпить в остерию Фачча Фреска за воротами Сан Джованни, и в знак восхищения моей доблестью и удовлетворения тем уроком, который я преподал своим врагам, они понесли меня на руках. Так закрылась эта страница моей жизни, оставившая тяжелый след в моем сердце и заставившая меня не раз горько плакать вместе с моей дорогой мамой. Что касается отца, то, несмотря на неприятную необходимость расстаться с обжитой мастерской, он не сказал мне ни единого слова упрека. Происшедшее могло привести к очень серьезным последствиям, но судьба была ко мне милостива.
