На вокзале — до отхода поезда оставались считанные минуты — сор Ромоло надавал мне кучу советов. Прежде всего он рекомендовал как можно скорее вернуться; затем признался, страшно ругая себя за это, что приезд моего отца был вызван его неосторожностью. Оказывается, он не раз писал обо мне своим друзьям в мастерскую Мориджа в Риме и таким образом до моего отца дошли сведения о пребывании моем на ферме. Бедный сор Ромоло был в отчаянии. Он не мог примириться с мыслью о моем отъезде. Обняв меня на прощание и с силой хлопнув по плечу: «Да хранит тебя бог»,— сказал он. Это были его последние слова. Поезд тронулся, и с тех пор я больше никогда не видел ни его, ни соры Розы.
Возвращение домой. Мой брат увлекается музыкой. Переходные дни. Фактически возвращаюсь в мастерскую, но... не лежит к ней душа. Впечатление от «Сельской чести». Откровение. Побоище и что за ним последовало. Стараюсь свести кое-как концы с концами. Работаю в Веллетри внутри двух котлов. Теряю голос. Заболевает мама
Дойдя до дома — мы жили тогда на улице Виченца, вблизи вокзала — я остановился у дверей, чтобы немного успокоиться. Какой хаос — вот уж прав Манцони! — бывает подчас в человеческом сердце! Несмотря на непреодолимое желание снова обнять маму, я уже раскаивался в том, что вернулся, и решил убедить ее в необходимости моего отъезда через несколько дней. Постучав в дверь, я почувствовал, что сердце у меня в груди бьется с силой молота. У меня было предчувствие, что мне откроет мама. И действительно: я очень скоро услышал ее торопливые шаги и ее взволнованный голос: «Это Руффо, это Руффо!»
Когда я попал в объятия матери и почувствовал ее дыхание у себя на лице, ее ласковые руки у себя на голове и ее слезы, капавшие на мои щеки, я понял, как она страдала эти долгие месяцы в разлуке со мной. Очень похудевшая, с новыми белыми нитями, появившимися в волосах, она говорила, что ждала меня именно сегодня. Она была уверена, что я буду здесь до двенадцати, так как ночью видела меня во сне вот таким, каким видит сейчас — здоровым, сильным, нарядным в этом черном костюме. Она буквально ожила от радости, что снова видит своего самого любимого ребенка. Я употребляю выражение «самый любимый» потому, что так оно и было на самом деле. Она действительно относилась ко мне с особой нежностью, как к обиженному; ведь получилось так, что я в семье всегда был чем-то вроде золушки. Когда успокоилось первое волнение, я поспешил передать ей все мои сбережения и в этот момент испытал захватывающее чувство удовлетворения. Мне удалось отложить более пятисот лир, сумму по тем временам весьма солидную. Кроме того, чемодан мой был полон вещей, у меня было все необходимое, и я мог считать себя обеспеченным одеждой не хуже любого, хотя и скромного, но господского сына. Мама и слышать не хотела о деньгах, заработанных мной с таким трудом. Но я очень просил ее принять их как единственную компенсацию, которую я мог предложить ей за все ее страдания, и уверил, что каждый раз, когда я буду уходить из дома, это будет вызвано только желанием заработать что-нибудь для нее. Побежденная моей настойчивостью, она наконец взяла деньги и спрятала их в шкатулку как некую драгоценность. И каждый раз, как она вспоминала о них, надо было слышать, с какой гордостью она говорила: «Деньги Руффо». Когда мы все сели за стол в тесном семейном кругу, я пережил момент неописуемой радости. Даже отец был настроен довольно милостиво, хотя я понимал, что в глубине души он затаил против меня обиду. После обеда он тотчас же ушел в мастерскую. Я же провел весь день дома, рассказывая подробнейшим образом все, что я делал во время моего пребывания в Альбано. Я до сих пор помню, с каким интересом слушали меня не только мама, но мой брат и сестры. После моих рассказов они смотрели на меня так, как будто я возвратился с другой планеты.
