Это была первая мелодия, запавшая мне в сознание, и я запомнил ее навсегда. Мы открыли наши скромные чемоданы и вынули все необходимое, чтобы помыться. Мама стояла у окна, наблюдая за пробегавшими взад и вперед поездами, свистки которых навевали глубокую тоску. Глаза ее были полны слез. Не говоря ни слова, я стал рядом с ней. В моем молчании она почувствовала сердечное сочувствие. Попозже пришел отец. Рабочий день его кончился, но он казался очень озабоченным и не мог этого скрыть. Через несколько недель мы поселились в доме № 48 на улице Кастельфидардо. Мы заняли квартиру в первом этаже. Наша убогая мебель уже пришла к этому времени из Пизы. Мы окончательно осели в Риме и прожили на этой квартире несколько лет. Вечером, когда мы садились к столу, чтобы насытиться небольшим количеством супа из зелени и картофеля — нашей обычной едой, я с большим вниманием прислушивался к разговору между родителями. Мама постоянно изливала свою тоску по родной Пизе, отец же был озабочен нашим невыносимым материальным положением. Переезд семьи стоил ему больших жертв. Мой брат Этторе поступил в начальную школу; я же оставался дома, помогая матери в чем только мог и работая как маленький слуга. Правда, я очень старался быть полезным и нисколько не гнушался любой черной работы, но такая жизнь не могла полностью удовлетворить меня.
И вот однажды, когда я шел за хлебом в ближайшую булочную и отошел от дома дальше обычного, до меня донесся стук молота по наковальне. Передо мной оказалась маленькая кузнечная мастерская. Чтобы попасть туда, надо было спуститься ступенек на двенадцать. Я остановился на пороге и пережил момент, который показался мне героическим. Собравшись с духом и спустившись в некое подобие подвала, я спросил хозяина. «Хозяин — я, — ответил мужчина с приятным, добрым лицом.— Что тебе надо?». Я сказал ему, что ищу работу, так как мне необходимо помочь семье. Тогда этот человек и его немногочисленные рабочие, видя перед собой такого ребенка, стали надо мной потешаться. Но я не растерялся и предложил свои услуги для раздувания кузнечного меха и для всякой другой работы, которую я в своем возрасте смогу выполнить.
Немного подумав, хозяин повернулся к самому старому из своих рабочих. «Удивительно,— сказал он,— такой малыш хочет работать, чтобы помочь семье...». «Ладно, — продолжал он, обращаясь ко мне, — я приму тебя. Приходи в понедельник. Но должен тебя предупредить: не смогу платить тебе в данный момент больше пятидесяти чентезими в день». Я согласился на это с благодарностью и поднялся по ступенькам бегом. Я не помнил себя от счастья. Это был первый важный шаг в моей жизни и мой первый успех. Но мама приняла изумительную новость с большим неудовольствием, говоря, что я сошел с ума и что она никогда не позволит мне, такому малышу, идти работать в тяжелых условиях, среди взрослых рабочих, от которых я смогу научиться грубым словам и приобрести дурные привычки. Я плакал, но стоял на своем: мне совсем не улыбалось и дальше заниматься хозяйством и проводить свободное время в бессмысленной праздности. Я уверял маму, что хозяин — хороший человек, что он уже принял меня на работу и назначил мне плату — пятьдесят чентезими в день, то есть три лиры в неделю, которые я буду передавать ей, чтобы покупать соль, сахар и растительное масло, на которые у нас иногда денег не хватало. Кончилось тем, что моя мать, задетая за живое этими соображениями и почти насильно приведенная мной, согласилась поговорить с хозяином мастерской. Он очень любезно заверил ее, что будет обращаться со мной так, как если бы я был его родным сыном, и прибавил, что принял меня на работу, обезоруженный моим непоколебимым желанием помочь семье.
