“Учись, юнга, — повторял Шубин. — В любом положении моряк найдется!” И как беззаботно, как весело смеялся он при этом!
Ох, командир, командир!..
Шурке стало бы, наверное, легче, если бы он заплакал. Но он не мог — не умел. Только мучительно давился, перегнувшись через перила, словно бы пытался что-то проглотить, и кашлял, кашлял, кашлял…
Через минуту или две, когда пароксизм горя прошел, Шурка услышал над ухом взволнованный тонкий голос, похожий на звон комара. Кто-то суетился возле него, пытаясь заглянуть в лицо.
— Раненый, раненый! — донеслось издалека. — Обопритесь о меня, раненый!
Это была давешняя девчонка, вместе с ним гонявшая крысу. А кто же был раненый?.. О, это он сам. Ведь руки-то у него забинтованы.
Мельком взглянув на девочку, Шурка понял, что блокаду она провела в Ленинграде — уж очень была тщедушная. И лицо было худенькое, не по годам серьезное. Цвет лица белый, мучнистый, под глазами две горизонтальные резкие морщинки. “Блокадный ребенок”, — говорят о таких. Ошибиться невозможно.
Хлопотливая утешительница уверенным движением закинула Шуркину руку себе на плечо и попыталась тащить куда-то. Обращаться с ранеными было ей, видно, не в диковинку.
А комариный голос неумолчно звенел:
— Сильней налегайте, сильней! В нашей сандружине я…
Шурка дал отвести себя от перил и усадить на какое-то крыльцо. Но от подсчитывания пульса с негодованием отказался.
— Чего еще! — пробурчал он и сердито вырвал руку.
— Вы раненый, — сказала девочка наставительно.
— Заладила: “Раненый, раненый”!.. — передразнил он. Помолчал, негромко добавил: — Просто, понимаешь, переживаю я…
Он запнулся. Теперь, вероятно, надо встать, поблагодарить и уйти. Но куда он пойдет? Друзья его находятся очень далеко, на Лавенсари. В Ленинграде нет никого. А остаться с глазу на глаз со своим горем — об этом даже страшно подумать.
Иногда человеку дороже всего слушатель, а еще лучше слушательница. Шурка был как раз в таком положении.
— Переживаю я за своего командира, — пояснил он и шумно вздохнул, как вздыхают дети, успокаиваясь после рыданий. — Был, знаешь ли, у меня командир…
И Шурка рассказал про Шубина.
“Наверное, очень стыдно, что я рассказываю ей, — думал он. — Но она же видела, как я переживал. И потом, она ленинградка, провела в Ленинграде блокаду. Она-то поймет. А рассказав, я встану и уйду, и мне не будет стыдно, потому что мы никогда больше не увидимся с нею. Ленинград большой…”
Понурив голову, он сидел на ступеньках грязного крыльца, заставленного ящиками с песком. Рядом слышалось взволнованное дыхание.
