Вера Ильинична и Семён заглянули на кухню, в туалет, вышли на балкон, оглядели окрестность, кладбище, на котором копошились какие-то люди, поблагодарили хозяйку, пообещали скоро дать ответ и зашагали к выходу.
— Купуйте, купуйте, — на прощание сказала хозяйка. — Тераз ценшко пшедать — много жидув виезжа до Израэлю. Ихни кватеры файны, але дроги.
Недолгие смотрины квартиры — черного, Бог весть когда засохшего пруда; лебедей с облупившимися, как штукатурка, крыльями; редкой металлической оградки во рту хозяйки; ее седых волос; комода, осененного иконой задумчиво-кокетливой Богородицы, — вдруг что-то перевернули в Вере Ильиничне. Она никак не могла разобраться в странном нахлынувшем чувстве, в котором смешивались и жалость, и неожиданный испуг, и непонятное безразличие. Вера Ильинична в этой старой натерпевшейся польке увидела самое себя, свое уральское прошлое и не сулящее ничего хорошего будущее. Увидела и ужаснулась этому сходству — ведь и у нее Ефим неожиданно умер, и ей дочка велит запаковать чемоданы и ехать — пусть не в Белосток — в Хайфу. То, что в ней подспудно и безмолвно жило, к чему Вера Ильинична даже мыслью притрагиваться не смела, внезапно заговорило, подступило к сердцу и, как она ни тщилась от этого прилива отмахнуться, он заливал все вокруг.
— Ну как? — неуверенно осведомился Семён.
— Никак.
— Если сделать капитальный ремонт, то жить вполне можно, — попытался он защитить свою находку.
— Квартирку отремонтировать всегда можно, а вот кто сделает капремонт тут… — Вера Ильинична ткнула пальцем себе в грудь. — Ты вроде бы, Сём, покраску сделал: сменил красный цвет на бело-голубой — партбилет на ермолку. По правде сказать, ермолка тебе больше к лицу…
К ее удивлению, зять не обиделся, не стал по обыкновению высмеивать ее, как он их презрительно называл, идеалистические забубоны, уговаривать. До самой остановки они шли молча и так же молча, помахав друг другу, сели в разные автобусы.
Домой ехать не хотелось — снова затрещит телефон, снова на голову обрушатся вопросы, снова придется отвечать: Кухонная посуда? — Продана. — Холодильник? — Продан. — Десятитомник Чехова? — Продан. — «Жигули»? — Пока не продаются. — Вере Ильиничне порой чудилось, что в один прекрасный день она услышит чей-то голос — почему-то обязательно мужской — и у нее спросят: «Жизнь?», и она ответит: — Продана, продана. По дешевке. За гроши.
Нет, нет, домой нечего торопиться… лучше на часок завернуть к Ольге Николаевне, отвести душу, полюбоваться развешанными по стенам картинами, портретом самой хозяйки в строгом темно-синем платье с золотой брошью кисти неизвестного художника, гобеленами.
