Наконец вдалеке показалось неспешно продвигающееся облако пыли.
«Ага, ага, вот только не с той стороны, – подумал Вовка. – Батя, видать, через другой мосток проехал, и заехал сначала домой. Ого-го, а в коляске-то вертикалка лежит – старенький ИЖ-12. Это куда же это мы собрались?»
– Давай залезай, Володька, сейчас расскажу все по пути. – Отец устало нагнулся за приготовленным сыном котелком с картошкой и пакетом с бутербродами, забросил все перечисленное вместе с пластиковыми флягами для воды в коляску и тихонько поехал через мостки. – Нашли твоего дружка, – начал рассказывать он на ходу. – Народ уже по домам расходиться стал, я как раз подвозил кое-кого… Только вот что-то Тимка сам не свой – истерика с ним, что ли… А может, просто перенервничал – ерунду какую-то мелет про огромное озеро, про стаи гусей на нем. Где там озеро-то? Болото дальше есть мелкое – не утонешь, только вываляешься в грязи. Да ты должен знать это место, мы туда иногда уток с тобой ходили стрелять. Так что, скорее всего, врет он как сивый мерин… Однако проверить надо, мы со Степанычем решили – пусть ведет, а выпороть никогда не поздно. Может быть, за болотом что-то и есть не очень большое, туда давно никто не совался напрямик, а в обход – все ноги стопчешь, если не переломаешь. Вот поэтому я ружье и прихватил. Взял еще десяток патронов с дробью: вдруг придется утку на ужин стрельнуть… – И уже под нос отец пробурчал: – Да картечи на всякий случай – небось егерь не замает за весеннюю охоту без разрешения.
– Это Тимка-то? – вдруг спохватился Вовка, осознав, что его друга поймали на обмане. – Ты чё, пап? Это я могу… э-э-э… сболтнуть что-то ради красного словца. А Тимка и раньше всегда правду в глаза любому мог сказануть, а уж после смерти матери зарок дал. Сказал, что с этого момента врать больше никому не будет, даже если за правду накажут сильно. Хуже, мол, чем сейчас, точно не будет. Он, по-моему, даже специально нарывается…
Тимка действительно нарывался. К примеру, в школе, если учителя замечали любой непорядок в классе, то знали, что могли обратиться к нему. И он, если принимал малейшее участие в беспорядке – всегда сознавался, не закладывая, однако, при этом остальных. И шел беспрекословно убирать битые цветочные горшки и стекла, оставляя дневник на столе учителя. А если участия не принимал, а страдали при этом невиновные, то подстерегал зачинщиков на улице и пытался заставить их принять участие в наказании. Обычно это продолжалось до чьих-нибудь кровавых соплей. Либо Тимкин соперник был бит и соглашался с его доводами, либо ему надоедало размазывать юшку по всклоченной физиономии правдолюба и он шел в учительскую, только чтобы отделаться от того. Организованную один раз «темную» Тимка стоически перенес и только с б€ольшим ожесточением стал отстаивать свои убеждения. Всеми вокруг это называлось обостренным чувством справедливости, а сам Тимка говорил, что ему так легче. В последнее время ему стоило только заявить, что он не возражал бы против признания виновных, – и те просто молча поднимались, чтобы принять наказание.
