Он был хорошим человеком. И… жаль… как жаль, что я не сумел ему помочь…
— Помочь? В чем? Ной! Ной, ответь, не молчи!
— Жаль…
— Кис!
Его комната — бывшая спальня его родителей — насквозь пропахла табаком и чужими воспоминаниями. За три с лишним года, прошедших с их смерти, Кис не сумел прижиться в ней. Здесь все было не его: персиковый цвет стен, зеркальные дверцы платяного шкафа, огромная мягкая кровать, над ней в деревянной рамке небольшая фотография — мужчина и женщина, улыбающиеся друг другу, — флакончик давно выдохшихся духов на тумбочке, который никто из ребят так и не отважился выбросить… а Вдруг… может быть… случаются же чудеса… мама вернется, а духов не будет… Чужая комната, чужие вещи, чужие обязанности, заполнившие его быт, мешавшие (или помогающие?) ему оставаться самим собой…
— Кис!
Я вошел к нему в комнату, плотно закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.
— Что? — спросил Кис, не отрываясь от ежедневника, в котором вел какие-то сложные подсчеты. — Что, Ной?
— Вот, возьми, — я вытащил из кармана смятые бумажки, положил на стол перед монитором компьютера. Кис пошевелил карандашом в образовавшейся неопрятной кучке и, откинувшись на стуле, испытывающе взглянул на меня.
— О!
— Давай без междометий.
Кис отодвинул в сторону бумаги, немного подумал, вертя в пальцах карандаш, потом выключил монитор и откатился на стуле чуть в сторону.
— Давай.
Мы замолчали. Разговор без междометий не получался. Потом Кис вздохнул, открыл ящик стола и смахнул в него мои бумажки.
— Спасибо.
— И тебе тоже.
— А мне-то за что?
— За одежду.
Кис фыркнул, с интересом оглядел меня.
— Пожалуйста. Знаешь, Ной, а ты начинаешь мне нравиться.
Я прищурился.
— Вот как? А раньше, выходит, не нравился?
— Выходит, нет.
— Очень странно… Я тебе не нравился, но ты привел меня к себе в дом. Почему?
Кис пожал плечами, сказал как само собой разумеющееся:
— Кроха попросил.
— А-а…
Кис, покачав головой, улыбнулся.
— Кроха сказал, что тебе можно верить, а он, сколько помню, еще никогда не ошибался. Да сядь ты куда-нибудь, не маячь перед глазами!
Я сел. Так, чтобы свет лампы падал ему на лицо. Кис отвернулся.
— Я тебе кое-что расскажу.
— Звучит многообещающе…
Он проигнорировал мою иронию. Я почувствовал, как изменилось его настроение.
— Я раньше ни с кем это не обсуждал и до сих пор не знаю, правильно ли поступил тогда… Мне кажется, ты поймешь. Я провожал родителей в отпуск, должен был пригнать машину домой из аэропорта… Они сели в самолет, я сам видел. Видел, как он оторвался от земли. Мне тогда очень нравилось смотреть на самолеты. Он развалился в воздухе, через две или три секунды после взлета. Я бежал по полю, все бежали, там было много провожающих… все бежали, сирены выли, самолет горел, вернее то, что от него осталось. Родителей я так и не нашел, а вот этого мальчика — да. Он единственный выжил в этой катастрофе, но ничего не помнит. Представляешь, ни одной царапины, ни ожогов, ни переломов — ничего. Только память отключилась. Я-то раньше считал, что так не бывает, оказывается — бывает… Я никому не сказал, просто взял его за руку и привел домой. Когда к нам из совета по опеке заявились, стали расспрашивать, что да как, я заявил, что он мне брат, как Андрейка. И все. Меня опекуном назначили. Я машину продал, дом за городом. И работать пошел. Три года уже прошло, а Кроха до сих пор ничего про катастрофу не вспомнил. Может, это и к лучшему…
