Выше этого я сейчас не хочу восходить по лестнице поэзии. Я выбрал эти два примера, потому что их можно назвать совсем простыми, почти бедными, — они содержат разве лишь обещание тех вершин, которых может достичь поэзия. Здесь нет величественности, великолепия и силы, эти стихи не исполняют восторгом, не внушают благоговения; они не пронзают сердце, не потрясают душу, не останавливают дыхание.
Но они — поэзия если не в самом высшем смысле, то, во всяком случае, в высшем из смыслов, поддающихся определению.
Duncan is in his grave;
After life's fitful fever he sleeps well.
[11]Даже для этой поэзии другого имени нет.
Я сказал, что возможных значений для слова «поэзия» настолько много, что разговор о природе этого понятия затруднителен. И тем более нам не следует увеличивать путаницу, обращаясь с этим термином вольно, насильственно прикрепляя его к совсем другим вещам, уже имеющим свое название, или к вещам новым, для которых название еще должно быть изобретено.
Было целое столетие в Англии, в котором место поэзии было узурпировано чем-то совершенно другим, тем, что имеет свое специальное и вполне точное название остроумия. Это не остроумие в его современном смысле, а то, что Джонсон определил как «сочетание несходных образов, обнаружение тайного сродства внешне непохожих вещей». Такие находки не более поэтичны, чем анаграммы; удовольствие, которое они доставляют — чисто умственное и поверхностное, однако именно этот сорт удовольствий искали и находили в стихах образованные люди в течение большей части семнадцатого века. Некоторые поставщики этих удовольствий были, по случайному совпадению, значительными поэтами, и, хотя в целом их стихи были дисгармоничны — нарезаны и связаны в охапки лишенными слуха математиками, — кое-какие из них были красивы и даже великолепны. Но поставщики удовольствий очаровывали не этим и не этим хотели очаровывать. Сравнение и метафора, вещи для поэзии несущественные, поглощали всё их внимание, ценясь тем выше, чем дальше приходилось идти за ними. Притом эти вещи вовсе не считались полезными, помогающими прояснить смысл или оживить то или иное понятие, они не служили даже орнаментом, никто не заботился о том, чтобы возникающий образ обладал сколько-нибудь самостоятельной силой: целью было ошеломить новизной и позабавить изобретательностью публику, только и желавшую быть ошеломленной или позабавленной.
Наслаждение, пусть и роскошное, черпаемое в описании глаз Марии Магдалины, как
