Во время водных процедур, длившихся часами, я был предоставлен сам себе и мог осмотреть окрестности. Немцы превратили этот район в цветущий сад; мужчины ничем не отличались от обычных фермеров, но пожилые женщины расхаживали в своих дворах под раскидистыми дубами босиком, однако в шляпках и длинных платьях. Из трещин на стволах персиковых деревьев истекала смола, листья белели от инсектицидной обработки. Повсюду на дорогах — на велосипедах и грузовых «фордах» — можно было видеть бородатых и длинноволосых представителей секты «Ветвь Давидова», не употребляющих в пищу мяса, мирных, деловых, благочестивых людей, владеющих либо большим поместьем, чуть ли не княжеством, либо настоящими дворцами на фермах. Они говорили о Шилохе[123] и Армагеддоне так же непринужденно, как если бы речь шла о яйцах или упряжи, и вселяли озабоченность в души миллионеров, поскольку владели фермами, минеральными источниками и парком развлечений в большой Баварской долине — с миниатюрной железной дорогой, бейсбольной командой и джазовым оркестром, музыка которого разносилась далеко за пределы павильона, где веселилась и танцевала публика. На самом деле было даже два оркестра — мужской и женский.
Я несколько раз сопровождал миссис Ренлинг на танцы и пил минеральную воду, но ей докучали комары. Потом я ходил и один, чем очень удивлял ее: она не понимала, зачем это мне. Также ее озадачивали мои утренние прогулки по городу или удовольствие от посещения тихой, увитой зеленью кондитерской на площади, где со времен Гражданской войны располагалось здание суда, — ведь я только что плотно позавтракал яйцами и выпил кофе с лепешками. А я получал от этого удовольствие, потягивая ароматный напиток и глядя, как маленький, похожий на кузнечика троллейбус, позванивая, ползет к гавани, преодолевая эстакаду на рамных опо- pax, где лягушки и птицы, живущие на болотах, вели свою бестолковую, горячую перепалку. Я приносил с собой книгу, но солнечные зайчики на страницах мешали читать. Белые чугунные лавки были довольно вместительны — на них спокойно могли сидеть три или четыре старичка и дремать на ласковом солнышке, вдыхая болотистый дух; от такого тепла дрозды оживлялись, цветы становились еще наряднее, зато другая живность преисполнялась неги и лени. Я растворялся в тяжелом насыщенном воздухе, и эта благодушная атмосфера — как вкуснейшее пирожное — вызывала желание любить, от которого сладко ныло сердце. Состояние, позволяющее оставаться самим собой, когда ты не являешься предметом изучения, а сидишь сам по себе, и все для тебя ново, будто ты первый человек на Земле и не участвуешь в людском балагане и даже свободен от собственных привычек. Твое тело просто нежится под солнечными лучами, все на месте — ноги, пальцы, узел на шнурках, но они не властны над твоим разумом, как расческа или тень от волос.
