— Я верую в Бога нескладёх, — сказал Билл. — Официанток с флюсом.
Скотт рассмеялся, потому что Брита смеялась.
Нарезал хлеба.
Сказал:
— Книга закончена, но останется в машинописи. Потом в каком-нибудь авторитетном издании появятся фотографии, которые сделала Брита. В самый нужный момент. К чему книга, когда у нас есть автор?
— Душа болит, — сказала Брита. — Налейте еще вина.
Рассмеялась, поворачиваясь вместе со стулом, чтобы поискать сигареты в комнате.
Рассмеялся и Скотт.
Билл смотрел на мясо в своей тарелке, явно сознавая: оно уже не то, что прежде.
— Или лучше не в авторитетном? — сказал Скотт. — В какой-нибудь чахлой газетенке где-нибудь в Кукурузном поясе[15].
— Нет, нет, нет, нет, — сказала Карен. — Вообразим себе Билла на телевидении. Он сидит на диване и говорит.
— У нас есть фотографии, давайте воспользуемся ими в наших интересах. Книга растворяется в образе своего автора.
— Нет, погодите, он сидит в кресле, лицом к ведущему, тот тоже в кресле, придвинулся к Биллу близко-близко, такой, в очках, подпирает рукой подбородок.
— Вы явственно видели, что это ребенок? — спросила Брита.
Скотт засмеялся, и Брита заразилась его весельем.
Билл сказал:
— Сегодняшняя тема — четыре. Воздух, огонь, земля и вода.
— Что такое День Крови? — спросила Карен. — Правда, я и так могу догадаться.
Скотт не сводил глаз с Бриты.
— У Билла есть теория, что писателей душит суперсовременная апокалиптическая сила — выпуски новостей.
— Да, он мне рассказал.
— Прежде нашу тягу к поискам смысла жизни удовлетворял роман. Это не я говорю — это Билл говорит. Роман был гениальной трансцендентальностью без религии. Латинской мессой метафор, персонажей, разрозненных новых истин. Но вот нас одолел пессимизм, захотелось чего-то помасштабнее, помрачнее. И мы переключились на выпуски новостей, откуда черпаем неослабевающее ощущение беды. Вот где источник эмоционального опыта, которого нигде больше не получишь. Роман нам не нужен. Это Билл так говорит.
В сущности, нам даже катастрофы не нужны. Достаточно репортажей, прогнозов и предостережений.
Карен смотрела, как Билл тычет вилкой в кусочек мяса.
Билл сказал:
— Я знаю, о каком знаке ты говорила. "Глухой ребенок".
— Он ведь не самодельный. Официальный знак, оранжевый с черным; его поставили ради одной-единственной девочки, которая не сможет услышать, как ее сзади догоняет машина, даже грузовика не услышит. Я его увидела и подумала прописными: "ГЛУХОЙ РЕБЕНОК". И подумала, что государство, которое ставит знак ради одного ребенка, не может быть совсем уж подлым и черствым.
