Я отвела глаза и встретилась взглядом с Мишей. Мне показалось, что он смотрит на меня рассеянно. Его темные глаза не горели волнением, а были заняты никому, кроме него самого, не интересными мыслями. Но я-то знала, что за этим скрывается. Он и на уроках как бы отсутствовал, где-то пропадал вдали от класса, но стоило его неожиданно спросить, и он отвечал впопад; оказывается слушал урок с завидным вниманием. Я долго не могла понять его. Он представлялся отчужденным, недоверчивым. Я одно время думала, что он недолюбливает меня.
Но однажды поздним вечером в дом постучали. Открыла дверь. На пороге стоял Миша. Пальто нараспашку, кепка надвинута на глаза. На ремне через плечо кожаный футляр. Я решила, что он пришел с ружьем.
- Что тебе, Миша? - спросила я.
Он стоял на пороге, не решаясь войти в дом.
- У тебя что-нибудь случилось?
Он продолжал стоять молча.
- Почему ты не идешь домой?
- У меня нет дома, - ответил Миша.
- Как нет дома? Куда он делся? Может быть, ты поссорился с отцом и тебя...
Он перехватил мою мысль и сказал:
- Меня никто не прогонял из дома. Я сам ушел. Потому что у меня теперь нет дома.
- Подумай об отце, - сказала я.
- Я думаю о маме. Я пять лет живу без мамы и все думаю о ней. Мне кажется, она уехала далеко-далеко, но когда-нибудь вернется... Она вернется, а на ее постели спит мачеха.
- Миша!
- Отец сказал, чтоб я называл мачеху мамой... Она вернется, а в доме другая мама.
Тогда я сказала:
- Оставайся у меня.
Он первый раз в жизни посмотрел на меня дружелюбно.
- Я пробуду недолго. Скоро уйду. Мне страшно одному дома.
- Как же ты будешь жить? - спросила я его.
И тут он снял с плеч кожаный чехол и достал оттуда не ружье, а скрипку.
Я очень удивилась: не знала, что он играет на скрипке.
- Буду играть на свадьбах... Мой дедушка был бродячим скрипачом. Он говорил: "Пока поет скрипка, с голоду не помрем!" С этой скрипкой я не пропаду, как вы думаете?
- Ты будешь жить у меня, - твердо сказала я.
Он покачал головой, поднял старенькую скрипку и прижался к ней щекой, как прижимаются к плечу матери. Потом закрыл глаза и заиграл.
Я заметила, что мой сын проснулся и стоит в дверях. Он никогда особенно не любил музыку. Но сейчас он слушал внимательно, как слушают интересный рассказ.
Миша вдруг перестал играть и не то мне, не то самому себе тихо сказал:
- Когда ее не было, у меня был отец. А теперь ни отца, ни матери... Дом сгорел... Остались одни головешки.
В этой маленькой героической шеренге, застывшей у кирпичной стены в ожидании своего последнего часа, мой сын был крайним справа. Он по привычке опустил голову и смотрел исподлобья куда-то в сторону. Я почувствовала - он боялся встретиться со мной взглядом, чтобы не проявить слабость. Его веки слегка вздрагивали. Глаза смотрели виновато. Перед кем он чувствовал вину? Передо мной или перед самим собой? Но, может быть, никакой вины в его взгляде не было и то, что я принимала за вину, было печалью расставания?
